Виктор Татаринов - Без права на ошибку

Он вошел в приемную председателя.

— Добрый день, товарищ Белокрылов! — приветливо поздоровалась с ним Ася, оторвавшись от машинки.

— Здравствуйте, Александр Иванович у себя?

— Да. Пройдите. Возможно, он вас и ждет.

— Откуда вы знаете?

— У меня должность такая — все знать. Я ведь женщина, а женщины любознательны.

— В нашем учреждении вам всего знать не полагается.

— Даже о мужчине, который мне симпатичен?

— Даже о нем, — не разделяя ее игривости, строго сказал Белокрылов. Он прошел к двери в кабинет и постучал.

«Войдите!» — послышался голос Горбунова. Белокрылов вошел.

— Почему не отдыхаешь, Валентин Иванович? — вместо приветствия спросил председатель.

— Спасибо, я уже хорошо отдохнул, Александр Иванович.

— Садись. С чем пришел? Справиться о здоровье своего «хозяина»? Могу сказать, что он жив, здоров, чего тебе, конечно, не желает. Как ты его, а?.. Лихо! Молодчага! Младшего помощника своего видел? Гирыша?

— А как же?! Спасибо вам за то, что в городе запретили показываться. Курчавый и несколько его дружков еще на свободе. От них жди любой пакости.

— Да, Курчавый ушел. Но не надолго, все равно поймаем. Будем подчищать все оставшиеся корешки от Гулавского и Ростовского. Так с чем же пожаловал? Пока дел у меня для тебя нет. Даю еще сутки отдыха… Ради рождества Христова, — Горбунов засмеялся собственной шутке. — Как-никак, а ты от церкви не отлучен и сан имеешь: протоиерей. Когда бороду сбреешь?

— Хоть сегодня, товарищ председатель, но сначала придется сходить в дом епископа Егория — долг вернуть, — Белокрылов показал на пальто и валенки.

— Верни. Долг — платежом красен.

— Но я-то отплатил ему не по совести.

— Ты это брось, в его аресте он сам виноват. Твой Егорий за антисоветские проповеди арестован.

— А разве дочь причастна? — вырвалось у Валентина.

— Причем тут дочь?

Белокрылов покраснел.

Горбунов сделал вид, будто ничего не заметил, задержался взглядом на окне кабинета:

— Вон окна как заморозило… Конец декабря… Дочь за отца отвечает, Валентин Иванович, в том случае, если идет по его стопам. Впрочем, в личных делах я тебе не начальник. Ясно?

— Да какие могут быть у меня личные дела? Скажете тоже, Александр Иванович…

— Могут, ох, как могут, по себе знаю. Не теряй времени, иди, — Горбунов взял Белокрылова за плечи и, шутливо подталкивая в спину, выставил за дверь.

«Проговорился, как мальчишка, выдал себя с толовой. Гирыш и тот умнее бы поступил, — ругал себя Белокрылов, выйдя из здания ЧК. — Попал я в переплет. Потруднее любого оперативного задания. Тут ни смелостью, ни хитростью ничего не добьешься, нет. Может быть, без лишних разговоров переодеться в свое и уйти из поповского дома навсегда?» — от этой мысли Белокрылову стало совсем плохо. «А как же Маша? Оставить ее одну в то время, когда ей более всего нужна поддержка и участие? Это ведь для меня и для Александра Ивановича Егорий — враг, а для нее он — родной отец, кроме матери, никого около нее не осталось. Даже подруг — и тех у нее в Ижевске нет. Судя по всему, и при отце ей жилось в этом доме не сладко, как птице вольной в золотой клетке… Фу, ты! — сдернул он себя: — Совсем уж соловьем запел чекист. Распустил нюни, как институтка».

Белокрылов шел быстро и почти не замечал прохожих. Ему не терпелось как можно скорее увидеть Машу, и в то же время он вроде чего-то опасался и на душе было тревожно. Беспокоил предстоящий откровенный разговор с Машей. «Как она отнесется к тому, что вся их семья доверилась переодетому чекисту, из-за которого и арестовали ее отца? Поймет ли она меня, поверит ли? Хуже всего на свете — неизвестность, — думал Белокрылов. — Пускай будет, что будет, отступать — не в моих правилах. Сейчас перед Машей я обязан быть самим собой. Уверен, что никакая полуправда ей не нужна».

С таким твердым намерением он постучал в знакомую калитку.

Открыла прислуга:

— Проходите, святой отец, матушка дома. А батюшка Егорий… Наверное, уже слышали?..

— Да, да, разумеется. — Белокрылов обмел пихтовым веником заснеженные валенки, вошел в прихожую и увидел Машу. Увидел ее глаза, тревожные и печальные до щемящей боли… Валентин и Маша стояли, боясь пошевелиться. И молчали. Белокрылову показалось, что прошла целая вечность, пока они молча смотрели друг на друга. Слов не было, но он ясно понял, что между ними ничего не изменилось за время разлуки, осталось то же необъяснимое желание видеть друг друга, быть рядом, быть вместе.