Анна Зимова - Институт благородных убийц

— Где? То крошечное пятнышко? Я бы поскоблила, эка невидаль. Обычный сыр.

— У вас постоянные, вы простите меня, конечно, проблемы с пищеварением. Если бы я его не выбросил, вы бы потом маялись животом всю ночь.

Она прикрыла глаза рукой, демонстрируя, что против такого хамства она бессильна и сдается. Тихо всхлипывая, прошептала:

— Ты меня доводишь специально. Ты нарочно это делаешь. У меня давление. Я целыми днями мучаюсь. Вы все только и ждете…

Уже понимая, что мирного исхода не будет, я позволил себе повысить голос:

— Спасать от отравления, по-вашему, значит — «доводить»?

«Брось с ней пререкаться, не позволяй старой ведьме выбить тебя из колеи. Она ведь только и ждет, чтобы ты вышел из себя, заорал. Крови твоей ей захотелось».

Теперь она смотрела сквозь меня и, пожевывая сморщенными губами, грустно улыбалась, как будто видела что-то такое, чего не вижу я. «Все я про тебя знаю, голубчик, да просто молчу», — говорил ее вид.

У меня зазвонил телефон. Я вышел в коридор.

— Ну как там Зинаида, сыночек? — преувеличенно жизнерадостно спросила мама. — Все у вас хорошо?

— А то сама не знаешь — как.

— А ты с ней подипломатичнее, похитрее. Так, мол, и так, скажи, Зинаидочка Андреевна, мы к вам со всей душой. Она и растает.

— Когда будет твоя очередь с ней сидеть, ты ей все это и скажешь. Если ты забыла, то сейчас как раз твоя очередь. Но кто-то опять решил прогулять дежурство.

— Сыночек, ну что делать. Не могла вырваться с работы. Там все опять кувырком. Люди требуют свои заказы, а те еще не готовы!

— Я смотрю, на работе у тебя все кувырком, только когда нужно побыть с Зинаидой.

— Я и так уже на части разрываюсь. Ради вас с Лерой стараюсь. Ты знаешь. Доктор говорит, я себя не берегу. У вас, говорит, глаза даже хуже видеть стали.

— Хорошо, потом об этом поговорим. Пока.

Но мама умела вставлять фразы в диалог, который собеседник хочет закончить, как подставляют ногу в закрывающуюся дверь.

— А вы все только берете, — голос ее стал угрожающе звонким, — я ведь если что-то и сделаю, где-то если и оступлюсь, то это все только ради вас. Тебя и Леры твоей. Живете на всем готовеньком. И ты! И она! А она вообще!..

Повторное упоминание Леры заставило меня насторожиться.

— А что это ты заладила «ради вас» да «ради вас»? Что там у вас случилось? Ты опять что-то натворила?

— Почему сразу — я?! Почему, если у нас что-то происходит, то я сразу крайняя? А что ж ты ни разу не спросил: «Лера что-то, что ли, натворила?» У меня глаза уже болят! А ты!..

Значит, я был прав, мать опять набедокурила. Чувствуя за собой вину, она неизменно занимала оборонную позицию — принималась кричать и через слово жаловаться на здоровье. Другой бы на моем месте давно уже сорвался с места и, проклиная себя за черствость, помчался к маме с извинениями и валидолом. Но не я. Я не черствый. Просто я хорошо знаю свою мать и прекрасно различаю оттенки в палитре ее настроения. Этот рвущийся нерв, эта ее горячность и бессвязная речь — симптомы, которые перепутать невозможно: мать пытается обелить себя в моих глазах. Наверняка она опять поругалась с Лерой на работе.

— Ничего я вам больше делать не буду! — проорала она напоследок и бросила трубку, поставив тем самым жирный росчерк под моим умозаключением — рыльце у нее, мягко говоря, в пушку.

Когда я вернулся, Зинаида Андреевна постаралась незаметно засунуть что-то в выдвижной ящик стола. Нужно будет заглянуть туда потом.

— Ну что, — бодро начал я, — может быть, переместимся в комнату?

Глаза ее забегали по сторонам, она явно не все еще припрятала и думала, как ей половчее провернуть махинацию с очередным объедком. Полоумная белка. Зинаида Андреевна смертельно боялась выбросить хоть что-нибудь из дому, будь то предмет гардероба, интерьера или кусок пищи. Если кто-то посягал на ее трухлявую собственность, она устраивала истерику, как будто хотели оттяпать часть ее самой. Шкафы ее ломились от старья различной степени древности. Первый, почетный дивизион, выставленный на стеклянных полках сервантов, составляли траченные временем статуэточки: кошечки, собачки, Чайковский, Венера Милосская, сестрица Алёнушка, плачущая над козлом-братом, тонкошеяя Нефертити и прочий стеклянный сброд, а также салфеточки, вязаные крючком, шкатулки с огрызками бижутерии, зеркал и расчесок, вазы, где дремали уже много лет оголенные ниточные катушки, половинки ножниц и калеки-линейки, разломанные по экватору. В выдвижных ящиках обитало барахло поплоше — стаканчики, полные разнокалиберных пуговиц и булавок, треснувшие чашки, беззубые вилки, салфетки с пятнами. И наконец, на нижних ярусах шкафов обосновался и вовсе плебс — лоскутки тканей шириной с палец, обрывки поролона, ампутированные с мебели, которой давно уже не было в живых, пыльные стопки газет, перетянутые вросшей в них бечевой.