Мария Амор - Вкус Парижа

28 декабря, среда

Я проснулся от шаловливого хихиканья: её волосы щекотали мне лицо. Сквозь батист ночной сорочки просвечивали соски, глаза хитро светились, губы морщила сдерживаемая улыбка. Я притянул её к себе, уткнулся носом в тёплую шею, вдохнул родной запах и словно погрузился в тёплое молоко. Пока я обнимал Елену, всё в моём мире пребывало незыблемым. Инфляция и безработица в Германии, беспорядки в Китае, расстрелы индийских патриотов, Сталин в Кремле, коллективизация и пятилетка – всё это в этот миг существовало где-то за границами защитного круга нашего дома и не могло нас коснуться. Были только запахи мыла и кофе, сверкающий под декабрьским солнцем первый в этом году снег за окном и ожидание чуда.

– Саш, скажи что-нибудь хорошее.

Я честно постарался:

– Ну… Я люблю тебя всем сердцем, телом и душой.

– Сердцем и телом, это я понимаю, а любить душой – это как?

Я сам не знал, что имел в виду, но она ждала ответа и пришлось что-то придумать:

– Это когда тяжело и плохо, когда сердцу мешают отчаяние, обида или злость. Когда даже телу уже ни до чего нет охоты. А душа болит, не отпускает, не позволяет всё бросить.

Так я чувствовал в тот вечер, когда Дмитрий догнал меня на улице и крикнул, что Елена беременна. Его слова будто под дых ударили. Как мог полковник заметить то, что проморгал я? Но я был слишком занят расследованием, да и запутавшиеся наши отношения помешали мне увидеть очевидное.

Видит Бог, я раскаивался. И понимал, что мы обязаны помириться. Но Елена так не считала. Когда я понял, что теряю её, по-настоящему теряю, я очнулся. Разумеется, примирение в этот момент осталось единственно правильным, благородным и ответственным поступком. Только дело было вовсе не в этом. Вернуться к ней стало позарез нужным мне самому. Женщинам всегда не хватает любви, а мужчинам… Чего не хватает мужчинам? Славы? Успеха? Восхищения? Власти? Контроля? Выполнения долга? Победы над драконами, даже если это твои собственные драконы?

Уход женщины – это всегда удар, уход жены – удар ножом, но потеря Елены оказалась потерей света и воздуха. Я вставал утром, чистил зубы, ехал в трясущемся вагоне на работу, ухаживал за больными, всё это непонятно зачем, сквозь толщу едкой тоски, вязкую топь безысходности и прибои захлестывающего отчаяния. Эта женщина оказалась нужна мне, как планете нужна траектория вокруг светила, лестнице нужны поручни, актёру – зритель, а матери – дитя. Елена была точкой отсчёта, без неё и нашего будущего ребенка всё теряло смысл.

Мы помирились, она вернулась ко мне, но ощущение обрыва, с которого мы едва не рухнули, не исчезало. Осталась фантомная боль, память о боли, которую ты причинил и которую испытал, и инстинктивный парализующий страх, что эта боль может вернуться. Мы оба всё ещё ходили по очень хрупкому насту.

Вдобавок, я волновался за неё и за ребёнка, слишком много ужасных исходов мне привелось повидать. Я знал, что человек беззащитен перед внезапным несчастьем, и это знание не давало покоя.

Но всё чаще между нами случались хорошие, добрые, славные моменты. Я обнимал её ночью, мы занимались любовью, завтракали вместе на солнечной кухне, гуляли по Елисейским полям или пили горячий шоколад в кафе за углом. В дождь мы ходили в синема. Мы любили друг друга ещё и потому, что знали, сколько боли можем причинить друг другу. Эта взаимная зависимость сцепляла крепче наручников, она сделала нас внимательными и бережными. И постепенно пласт доверия становился всё толще и крепче, бессильная тревога и предвиденье несчастья охватывали всё реже, а спокойная уверенность посещала всё чаще и оставалась всё дольше. Елена возобновила свою карьеру модистки. Я больше не противился этому, хоть по-прежнему не представлял, как сочетать её амбиции с моими. Я сломался, я был готов поступиться своими.

В тяжелые минуты я спрашивал себя помирились бы мы, если бы Елена не забеременела? Сначала этот вопрос выжигал нутро, отрицая свободу нашего выбора, но постепенно его яд утерял свою едкость. Нам повезло, случилось то, что случилось, теперь оставалось только не упустить птицу счастья.

Елена могла быть слабой, зависимой, потерянной – это больше не раздражало, наоборот, поддерживая её, я чувствовал себя нужнее и увереннее. Впрочем, моя поддержка требовалась всё реже. Беременность придала жизни Елены новый смысл, а ей самой – силу и спокойствие.

Она так и не перестала рисовать губы бантиком. Но за напускным вызовом и трафаретной загадочностью её макияжа я различал то, что для меня отличало жену от всех прочих бабочек Парижа: ранимость, искренность, отвагу, веселье и упорство. Она носила короткие юбки, у нее в полной мере имелись новомодные творческие амбиции и жажда успеха, но в отличие от Марго, Елена не боялась любить и не жила ради себя одной.