Александр Кротов - Каменные часы [повести, рассказы]

— Так то у тебя, — заметила Катерина, — а меня вот ни разу сюда не пригласили. Зовут, кто город освободил и пожег фашистскую саранчу на улицах и в подвалах. Да все ли эти солдаты расскажут о Победе? Ну, взяли город танками и пошли дальше, так потом еще три месяца ловили по лесам одичавших гитлеровцев. Мне не обидно, раз не приглашают. Но праздник получается врозь. — Старая Катерина разволновалась. — Столько порогов обила, чтобы обелиск поставить, едва здоровья совсем не лишилась. Ты бы не помог — и бурьян бы там рос до сих пор, куда возил своих лучших пионеров. Негде было бы и погрустить.

Никифор хотел ответить ей, но она продолжала:

— Никуда, пожалуйста, не звони и не выговаривай властям. Они не дети, чтобы жить по подсказке. Так-то пригласят, окажут и заботу, поставят на трибуну, как в витрину. Для почета и славы мы с тобой уже не годимся, разве только для справедливости. Памяти в нас много. Какой уж из памяти почет? Больно от нее, Никифор. Больно!

— Радости немного, — согласился он. Они уже подошли к больнице.

По корпусу дежурила бывшая Тялтина любовница.

Не вдруг узнал ее Никифор, а лишь когда она встала из-за столика, отложив книгу, и на мгновение оцепенела, закрыв ладонью разинутый в ужасе рот. Затем Лизка попятилась по коридору и бросилась бежать.

Они все шли за ней, пока Лизка не замерла у тупиковой стены к ним спиной, вцепившись ногтями в (крашенную зеленой масляной краской) штукатурку.

— Вот и повстречались, — сказала тихо старая Катерина, — что скажешь ты теперь про Тялтю? Почему не орешь, раз я сумасшедшая и давным-давно спятила?

Лизка медленно сползла по стене на пол, съежилась в своем накрахмаленном и хрустящем халате.

— Суд тебя людской накажет, если совесть не покарала, — сказала старая, дотронувшись до плеча Лизки. Та вздрогнула всем телом, как от жгучего удара, и на коленях отползла в сторону. — Будь ты проклята! — проговорила Катерина. — Будь ты проклята, фашистская гадина!

В коридор выплыла представительно накрашенная докторша и остановилась в изумлении.

— Что здесь происходит, Глафира Викторовна? — всплеснув руками, спросила она и осеклась, попятилась назад в свой кабинет, и было слышно, как с треском повернулся в двери ключ.

— Ты уже не Лизка, а Глафира Викторовна, — покачала головой старая Катерина, — скажи! Скажи, и больные тебя уважают, и дарят после выздоровления подарки дорогие. Вот мы с Никифором и пришли поговорить, увидеть еще раз, как умеешь ползать и пресмыкаться, а то какую силу набрала словами и белым халатом. Теперь-то уж отвечай, рассказывай свою подлую жизнь. Ты уже Глафира Викторовна и, быть может, твоя фамилия — Сердюкова, которую забили ногами в подвалах у твоего Тялти? По ее документам живешь?..

Как мертвая лежала Лизка на полу. Притаилась и притихла. Будто потеряла сознание.

…Старую Катерину и Никифора забрали в милицию. Вызвала наряд представительно накрашенная докторша.

Полковник в отставке Петраков четвертый месяц находился в больнице. Обширный инфаркт приковал его к постели. А еще раньше к нему в городе поспело письмо.

Петраков сунул его в карман плаща, когда выходил из дома, надеясь посмотреть в электричке. Да вот не пришлось ознакомиться с письмом. Запомнились каллиграфические буквы на конверте. Этого корреспондента полковник не знал.

Теперь он думал о неизвестности, что содержалась в голубом, пахнущем духами конверте. Полковник любил мысленно опережать события. Это всегда успокаивало, и самая черная неприятность уже не выбивала из колеи.

Что ж, эту же аксиому напомнил ему лечащий врач, когда угроза летального исхода миновала и опять нужно было медленно, день за днем, готовить себя к обычной жизни, где Петракову было категорически запрещено волноваться.

Разумеется, столь простое требование и пожелание — невыполнимо. Не волноваться! Много, излишне много фарисейского в лечебной практике!

Стоило так подумать и — пожалуйста, пульс увеличился. Полковник закрыл глаза и медленно досчитал до ста. С сердцем шутки плохи. Хорошо советовать доктору, у которого оно лошадиное, а нервы, как канаты.

«Но кому я нужен без нервов, — размышлял Петраков, — так превратишься в автомат и не заметишь, как еще сто лет пролетит».

Не волноваться! Пока волнуется — и живет по-настоящему человек!

И все же Петраков запрещал себе думать о том, что произошло на вокзале. Сразу ухудшалось состояние и портилось настроение. Но если разобраться, от одной-единственной мысли кровь кинулась в голову и закипела. Полковник поморщился и опять начал считать до ста. Считал и видел сквозь туманную завесу весенней непогоды — пригородные кассы, снующих, торопящихся людей и вот оно — узкое лицо с вздрагивающей щекой.