Анна и Сергей Литвиновы - Любить, бояться, убивать

И такая важная докладывает:

– Я его взять решила. Куртку накинула – и во двор.

– Взяла? – издеваюсь я.

– Нет. Меня увидел – сразу как дунет! Разве я смогу молодого догнать. Убежал. Но я проверила. Камеры действительно вроде как опалены. Глазки́ не светятся. Можешь сама посмотреть.

– И во сколько это было?

Мать смутилась:

– Я за временем не следила особо… Но вскоре, как ты заснула. Часа в четыре.

– А как этот парень выглядел?

– Черный.

– Почему черный? Негр, что ли?

– Лица не видела. Но куртка, штаны, ботинки, шапка – точно, черные.

Шпала вздохнула:

– Я б не поверила. Но на следующий день – это уже накануне убийства, когда я опять после смены отсыпалась, мать меня специально разбудила. Вопит:

– Этот черный опять пришел!

Я матернулась, но встала. Пошла смотреть.

И правда ведь.

Парень, весь в черном, действительно за гаражами стоял. И смотрел – на тот подъезд, где «Школа танцев».

– Как выглядел?

– Да как и сказала она. Молодой. Черные штаны, черный плащ. Шапочка черная на глаза надвинута. И еще очки темные – хотя дождь шел.

– Что делал?

– Ничего. Стоял. Недвижимо. Как памятник. Мать предложила в полицию позвонить: типа, она подтвердит, что именно этот камеры вчера сломал. Но я запретила.

– Почему?

– Ну, черное – не примета. И лица не видно. И парень – просто стоял. Ничего плохого не делал. А что камеры ломал – это только мать видела. Вдруг ей причудилось все? На прошлой неделе к нам в кухню уже ангел являлся. На подоконнике устроился, крыльями махал.

– Ну… так бы и сказала в полиции… что не гарантируешь. Потому что человек не разглядел.

– Ага. Почему не разглядел? Ах, выпивает?! И менты сразу в опеку. Сестрицу – в дом малютки. Тогда мать вообще с горя сопьется.

– Слушай, ну где уголовный розыск – и где опека?

– Не. Все равно не пойду. Страшно. Мы и дверь не открыли, когда полицейские с опросом явились.

– Может, письмо им анонимное написать? – предложила я.

– На фиг. Пусть сами разбираются.

– Но, с другой стороны, этот ваш черный – он и не делал ничего, что с убийством связано. Камеры – да, сломал. Но на квест он ведь не входил?

– Кто знает. Может, потому и ломал, чтоб незаметно войти. В ночь убийства, – парировала девица.

– Но тогда вы в окно не смотрели?

– Не-а, – вздохнула шпала. – Не до того было. У мелкой живот болел. Носились вокруг нее. Выглянули, только когда кипеш начался. Вечером. После одиннадцати.

– Слушай, а у вас на каждом подъезде камеры?

– Да. И остальные целы. Я проверила. Из интереса.

– Тогда этот черный мог в кадр попасть.

– Точно! – обрадовалась девица. – Значит, мы вообще ни при чем. Пусть полиция сама ищет!

«Нет уж, – мелькнуло у меня. – Таких подарков я Перепелкину делать не буду».

А вслух произнесла как можно равнодушнее:

– Да и правильно. Дурное дело – полиции помогать. – И предложила девице: – Слушай, ты запиши мой телефон. Если будешь совсем зашиваться – с мамашей, с сестричкой, – звони. Я с детьми не особо, но покормить-погулять смогу.

– Хорошая ты баба! – новая знакомая дружески трепанула меня по плечу. – И «ушки» у тебя классные!

– Так бери, – я без раздумий сдернула головной убор. – У меня еще одни есть, желтые. Они мне даже больше идут. А ты без шапки мерзнешь.

Манерничать и отказываться девица не стала.

А я снова вознесла про себя хвалу покровителю сыщиков святому Иоанну Воину.

Когда Анкудинова задержали, он повел себя неожиданно. Классический репертуар первоходка – истерить, угрожать, жаловаться, а уже на следующий день писать чистосердечное.

Но Михаил отпираться и каяться не стал. И вообще ни единого слова не произнес.

Молчал в «Брынзе» на Пушкинской улице, когда трое в штатском подошли к его столику. Молча ехал в «Невском экспрессе» по пути в Москву. Ни с кем не общался в камере на шестерых. Сидел, сцепив зубы, на допросах. И даже с мамой не стал говорить.

Полицейские наседали: «Зачем из Москвы уехал?», «Откуда взял деньги кредит погасить?», «У кого покупал оружие?», «Зачем убивал?».

Он смотрел затравленным взглядом, закусывал губу, опускал голову и глубоко вздыхал, чтобы удержать слезы.

Следователь Степановна стала еще более злющей и с каждым днем множила виды угроз. Начинала с «червонца», теперь обещала пожизненное. Но он все равно не говорил ни слова.

Решетки на окнах, наручники, автозаки, шконка, дурная пища, истертый линолеум, бесконечные угрозы вогнали его в беспросветную тоску. Но только ночами он позволял себе всхлипывать. Очень тихо – чтобы никто не услышал.