Владимир Першанин - Мы умрем в один день [сборник]

— Скрутили, как барана, и откровенничать пытаетесь. Не надейтесь, не отпустит вас Кирилов. Кто ему даст гарантии, что вы из меня все не вытрясли?

— И это правда. Но мне кажется, он верит в вашу стойкость, — усмехнулся Иван Михайлович, — по крайней мере, появится какой-то шанс спасти ребят, и поверь, их жизни мне дороже всех твоих секретов.

— Ох, Башлыков, Башлыков, — засмеялся Прямухин, — одно удовольствие с тобой беседовать. Прямо в лоб правду-матку режешь. Ну, валяй, доставай свой маузер и кончай дело!

— Не жалко?

— Кого?

— Да себя самого. Прихлопнем тебя как злейшего врага Советской власти, заберут соратники твое бренное тело, вздохнут с облегчением и зароют где-нибудь в лесу — вечный покой воину Христову!

— Как не жалко, — в тон ему отозвался Прямухин, — шесть лет отвоевал, жив остался, а в этом сарае тем более загибаться неохота. Только никакой вам выгоды в этом нет. Правильно ты думаешь, ценный я человек и интересного для вас много знаю.

— Например?

— Гарантии! — снова произнес он непонятное мне слово. — Где гарантия, что после моей исповеди вы меня не шлепнете и не вернете благополучно тело Кирилову.

— Какие тебе гарантии дам? Если честное слово устроит, то даю слово, пока мы здесь живы и ты жить будешь. Достаточно?

— Достаточно, — очень серьезно ответил Прямухин.

Он долго рассказывал в тот день, бывший штабной офицер конного корпуса генерала Топоркова, Виктор Владимирович Прямухин.

Начал издалека. Про маму с папой поведал, про юнкерское училище, как воевал, как смысл жизни пытался понять. Я хорошо помню, что мы его не перебивали, черт поймет это офицерье, ведь многие из них искренне заблуждались. У меня даже мыслишка снисходительная родилась; воспитывать, мол, надо человека, сущность мировой революции объяснить.

Со второго этажа спустился Москвин. Послушал, усмехнулся, что-то не по-русски сказал, а потом добавил:

— Хватит, Прямухин, тошно слушать! Чего вы из себя оригинальную личность строите? Когда пленных вешали, небось о смысле жизни не рассуждали. Не тяните время!

Подполковник волком, не поворачивая шеи, покосился на Сергея. Заело. Помолчав, перешел ближе к делу.

Мне кажется, Прямухин был далеко не трусом и заставил его говорить не столько страх смерти, сколько ее бессмысленность. В нем сильно чувствовался душевный надлом. Назвав несколько фамилий, он надолго замолкал, видимо, переживал в душе, что ему, подполковнику, приходится переступать через понятия офицерской чести, выдавать своих соратников. Глуша ее, Прямухин начинал с озлоблением ругать какого-то князя Урусова, бежавшего с полковой кассой, Кирилова, который запачкан в дерьме и крови по уши, а играет в борца за идею.

— Поймаете, вниз головой вешайте, — скрипя зубами, выкрикнул Прямухин. — Скот! Девчонку тринадцатилетнюю изнасиловал, а потом задушил. Сам хвалился!

— Откуда Кирилов взялся? — спросил Иван Михайлович. — Вроде в наших краях такого не было.

— Говорят, у Антонова служил. Месяца полтора назад здесь появился. Разжигать пламя крестьянской войны!

Последнюю фразу Прямухин произнес с откровенной издевкой.

— Ну, а остальные из его банды?

— Большинство местные. Я их никого не знаю. — Поймав скептическую усмешку на лице Башлыкова, повторил: — Честное слово, не знаю! Что думаете, я с ними по ночам лазаю да в комбедчиков стреляю? У меня совсем другие задачи.

— Какие?

— Ждать и копить силы. По условному сигналу я должен собрать своих людей и выступить в указанном направлении.

Всю важность сведений, полученных от подполковника, я тогда оценить не смог. Зато в полной мере понял это Иван Михайлович Башлыков.

Прямухин оказался одним из активных участников широко разветвленной подполной белогвардейской организации. Конечно, ему было известно не все, многие фамилии он просто-напросто умолчал, пообещав продолжить разговор по возвращении в уезд.

— Мне так спокойнее! — усмехаясь, объяснил Прямухин: — Лучше беречь будете!

Мы любили говорить о будущем. В наших краях, обескровленных войной и неурожаем, людей умирало в два раза больше, чем рождалось. Впереди был голод и неурожай двадцать первого года, от которого вымирали целые села. Я получал в паек проросший ячмень и мыльной твердости брынзу, но редкое комсомольское собрание или просто посиделки обходились без споров и разговоров о будущем. Наивными и смешными сейчас, с расстояния прожитой жизни, кажутся разговоры о мировой революции, великом освободительном походе в Индию, рассуждения о дворцах, в которых заживут коммунами веселые здоровые люди.