Питер Ловси - Пасьянс Даймонда

Один из задних фонарей все еще горел. Затем погас, выбросив сноп искр. От того, что только что было автомобилем, поднимался дым.

Ноги священника держали его не крепче только что сваренных макарон, но он поковылял к машине проверить, не сможет ли кого-нибудь вытащить, пока весь кузов не охватило пламя.

Вес шасси расплющил кабину. Священник встал на колени перед сдавленной щелью, которая раньше была водительским окном. Внутри маячила фигура с неестественно свернутой на сторону головой. Слишком поздно для обряда соборования. Рядом сидел пассажир – тоже мужчина – теперь наполовину вывалившийся из кабины. В буквальном смысле наполовину, поскольку нижняя часть туловища оставалась зажатой внутри, тело было разорвано пополам.

Священник перекрестился. Подкатила дурнота, но он понимал, что надо держать себя в руках. В воздухе несло бензином, и машина каждую секунду грозила превратиться в огненный шар. Отец Фаустини, стараясь разглядеть, нет ли в салоне живых, лег на живот. Его усилия оказались излишними: между разорванной обивкой сидений и смятой крышей не осталось ни сантиметра пространства. Когда он пытался подняться, справа раздался звук, подобный дыханию Господа. Это загорелся бензин.

Отец Фаустини рывком вскочил и бросился прочь. За спиной раздалось несколько хлопков, затем громоподобный удар – вероятно, взорвался бензобак. К этому времени он лежал в двадцати метрах ничком на земле. Некоторое время оставался неподвижным. Нервы на пределе. Говоря по правде, он даже всхлипывал. И не сразу вспомнил, что следует прочитать молитву. Для него авария превратилась в предвестье Судного дня.

Наконец отец Фаустини сел. Обломки машины еще горели, но не так сильно, как раньше. Пополз жирный, черный дым. Ноздри и горло забил едкий запах жженой резины. Он смотрел на пожар. На обгоревший, искореженный металл, почти ничем не напоминавший автомобиль.

Каждый его мускул дрожал. Он с трудом поднялся и, обойдя пожарище, направился к своему мопеду. Тот так и стоял невредимый посреди дороги свидетельством его глупости и вины в трагической аварии.

Ночное небо все так же расщеплял огромный огненный столб, который так приковал его внимание. Цвета своим блеском и разнообразием оставались неземными. Но отец Фаустини засомневался, было ли это предвестием Судного дня. Он не мог объяснить явление. Однако какая-то причина быть должна, но у него не осталось сил, чтобы ее искать.

Отец Фаустини оседлал мопед, завел мотор и поехал сообщать о случившемся.

Субботнее вечернее представление в помещении нью-йоркской «Метрополитен-опера». Доминго и Френи поют перед полным, восхищенным залом. Подходит к кульминации сцена погребения заживо. Соединенные вышибающей слезу арией Джузеппе Верди «Прощай, земля» возлюбленные Аида и Радамес обнимаются в склепе, где их запечатает опускающаяся мучительно медленно каменная плита. Жрецы и жрицы ведут свой беспрестанный хор, а безутешная дочь фараона Амнерис молится за вечную душу Радамеса. В любой опере бывают моменты, когда никто не возражает, если соседи крутятся в кресле, пытаясь добиться лучшего обзора, или ерзают, давая отдых затекшим ногам. Но «Аида» завершается берущим за душу финалом, когда рабыня умирает на руках у Радамеса, и свет на сцене постепенно меркнет, символизируя наступление темноты в склепе. В этот момент зал от оркестровой ямы до шестого яруса охватывает почти осязаемая тишина.

По крайней мере, так должно быть.

Но в этот вечер в центре партера, где самые дорогие места, в самый душещипательный миг, перекрывая пение на сцене, раздался электронный сигнал. Он был намного громче, чем у будильников наручных часов, которые выключают перед входом в зрительный зал кинотеатров или театров. Какой-то вредитель пронес в оперу пейджер. Наиболее захваченные представлением зрители, не желая портить вечер, не обратили внимания на источник звука. Но не все оказались такими терпеливыми.

– Господи, да что же это такое? – воскликнул мужчина, хотя его голос только добавлял шума. Послышались советы:

– Да заткните вы его.

В третьем ряду, откуда раздался сигнал, седовласый мужчина в очках в черной оправе откинул полу смокинга, снял с пояса пейджер и нажал кнопку, выключающую пищалку. Инцидент продолжался не более шести секунд, однако он случился в самый неудачный момент.

Опустили занавес, певцов награждали аплодисментами, но в центральном партере на мужчину в третьем ряду смотрело не меньше людей, чем на Доминго на сцене. Нарушителю спокойствия доставались кинжальные взгляды презрения. Он громко хлопал и не сводил глаз с актеров, пытаясь игнорировать соседей. Но не мог ждать пощады. Ньюйоркцы отнюдь не славятся своей сдержанностью.