Анна Данилова - Любовь насмерть

И я поехал в загородный дом Фимы (нейтральная территория!), надеясь увидеть там Германа, с ним и напиться.

Я целую неделю прожил в доме Ефима за городом. Чувства мои атрофировались, и был бы жив Макс, я отправился бы сразу к нему, в его тихий и такой добрый дом, где попросил бы меня подлечить, как лечил он в свое время Ольгу. Но Макса не было, а мысль довериться врачам мне не приходила. Но что-то сломалось во мне после отъезда сына и бывшей жены. И даже документы на квартиру, которые я получил от риелтора Борисова, не помогли мне, не вызвали радости. Да, я осознал, что сделка была честной и что меня никто не собирался подставлять, но я по-прежнему оставался равнодушным ко всему. Герман, как мне показалось, тоже находился примерно в таком же растерянном состоянии. И когда Ефим сообщил ему, что он может возвращаться домой, он попросил его разрешения пожить еще какое-то время в его доме. Должно быть, и ему надо было как-то собраться с мыслями, силами, разобраться в себе. Такие уж мы нежные, творческие люди, хрупкие, как тонкое стекло.

Костров вернулся к жене, и меня уже не интересовало, как шло следствие. Я знал, что если убийцу найдут, то я узнаю об этом первый. Но ничего не происходило, совершенно ничего. Иногда Фима приезжал, чтобы задать какие-то вопросы, и я каждый раз удивлялся тому, насколько они, как мне тогда казалось, далеки от тех, которые могли бы быть связаны с Максом. Что же касается Сони Винник, то я-то о ней вообще ничего не знал. Я знал, что Фима иногда ездил в лес, должно быть, встречался там с моими товарищами, о чем-то говорил. По моему поручению он выбросил ту закуску, что я готовил в баре накануне того, как я провалился в депрессию. Тухлые яйца и рыба — этот воображаемый натюрморт только усиливал мою тоску. Все, ну просто все усугубляло мое и без того упадническое настроение. Хорошо еще, что в то время мне не надо было работать над очередным сценарием — у моих продюсеров пока не было достаточно денег, чтобы начать новый проект. Однако один из них как-то позвонил мне и намекнул, что следующий сценарий должен быть детективом. Я чуть не расхохотался. Знал бы он, куда меня самого втянули, в какую крепкую и запутанную криминальную историю, вот получился бы крутой детектив. Да только кого сделать убийцей? Ольгу? Германа? Кого? Может, меня самого?

Мы с Германом варили себе по утрам каши, на обед — супы, вечером жарили шашлык, пили красное вино, много читали, смотрели телевизор, но в основном спали. Я просил рассказать о его поездках, о работе оператора, он, как-то напившись, рассказал мне о том, как противно ему было жить с женщиной-шефом, как мерзко он себя чувствовал и как в конечном счете перестал себя уважать. Однако именно с ее помощью он заключил три серьезных контракта на фильмы, заполучил в друзья известных американских и английских операторов и продюсеров, не говоря уже о том, что именно она помогла ему с покупкой дорогой видеотехники. Конечно, я потрошил его, вызывая на откровенность, спрашивая об Ольге. Он признался, что в те вечера, что у него ночевала та женщина, он знал, что Ольга страдает, что она наверняка где-то поблизости, смотрит в окна его квартиры. Удивительно, как я не прибил его тем вечером, когда все это услышал. В сущности, он был слабаком и сам это отлично понимал. Как понимал и то, что потерял Ольгу. Навсегда.

И вот как-то раздался звонок телефона, и Герман, стряхнув с себя сонную оцепенелость и хандру, вдруг куда-то засобирался, начал укладывать свои вещи, вызвал такси. Его ждали в Москве, приехали какие-то важные для него люди. Он пришел в себя буквально за несколько минут, принял душ, оделся, пожал мне руку и бегом побежал к машине. «Скотина», — сказал я ему, крепко обнимая. А что делать, мы за эти пару недель стали с ним настоящими друзьями.

Мне тоже пора было возвращаться уже в мою жизнь. Я составил план действий. Сначала приведу в порядок две свои квартиры, свяжусь с Борисовым, чтобы он подыскал мне квартирантов в одну квартиру, в другую буду присматривать мебель и все необходимое для того, чтобы она приобрела более чистый, свежий, обновленный и жилой вид. Хотелось комфорта и уюта.

За две недели моего добровольного заточения Гриша звонил мне дважды, спрашивал, как у меня дела. На мои вопросы отвечал неохотно, вяло, объясняя это тем, что перекупался или перегрелся на пляже. Про мать я не спрашивал, но он сам как-то сказал, что с ней все в порядке. Уж не знаю, почему, но больше всего я боялся, что он скажет, что она ждет ребенка. Вот тогда бы я за нее попереживал. Беременность, молодой муж, чужая страна — я полагал, что все эти перемены в комплексе вряд ли пойдут ей на пользу. Должно быть, я сам к тому времени был похож на развалину, и мне казалось, что и все вокруг тоже без сил и кислые.