Марина Крамер - Ледяная ночь

«Люблю смотреть фильмы. Разные. Мои пристрастия повергают в шок всех, кто видит, какие диски валяются у меня рядом с DVD-проигрывателем. Тут все – от Куросавы до Питера Гринуэя и от «Крестного отца» до «Цвета ночи». Я всеядна – и мне не бывает за это стыдно.

Пересматриваю «Интимный дневник» и вспоминаю… Один из моих любимых некогда мужчин страстно любил каллиграфию. Именно каллиграфию, искусство выписывать чернилами иероглифы. Нетрудно догадаться, что очень часто вместо свитка рисовой бумаги он использовал мое тело. Признаюсь – это не раздражало меня. Напротив – я терпеливо лежала или стояла, ощущая на себе прикосновения мокрой холодной кисти с тушью. Я училась подчиняться, учила себя не перечить, не возражать – и сорвалась. Изначально не склонная к подчинению, даже с ним я не могла стать иной. Хотя очень старалась…»

Эта запись была посвящена ему, Максиму Нестерову, и он даже покраснел, вспомнив. Он действительно увлекался каллиграфией, часто использовал гибкое тело Марии в качестве листа бумаги. Ее узкая спина, высокая грудь и длинные стройные ноги вдохновляли его на целые поэмы. Было странно и приятно, что она до сих пор это помнит.

– Максим Дмитриевич, пациентка из «тройки» в себя пришла, – сообщила Арина, заглянув в ординаторскую. – Вы просили сказать…

– Да, спасибо, Аришка, сейчас посмотрю.

Нестеров тяжело поднялся из-за стола и побрел в палату, где очнулась от наркоза Мария. Как она поведет себя, узнает ли его? И как быть ему самому, что говорить, что делать?

Она лежала, уставившись в потолок, и не сразу отреагировала на вошедшего в палату врача. Нестеров получил возможность перевести дух и собраться с мыслями.

– Что… что… со мной… случилось? – с трудом выговорила она хриплым от наркоза голосом и повернула голову на звук шагов. – Ты?! – В голосе было столько удивления, словно она уже давно считала Максима мертвым. Хотя скорее всего для нее это так и было – Мария предпочитала вычеркивать из своей жизни людей, с которыми разошлась после конфликта.

– Тс-с-с, тихо, не шевелись, Маша… Ты в больнице, попала в серьезную аварию, у тебя сложные переломы и ушиб мозга.

– Ты… Максим, не надо было… я сама… сама хотела… он меня убьет все равно… – прохрипела Мария, закрыв глаза, и Нестеров заметил катящуюся по щеке слезу.

– Ну что ты, Машенька… Все будет хорошо…

– Нет. Ничего уже не будет хорошо. Никогда, – неожиданно четко выговорила она. – Такое не прощают. И Костя не простит.

У нее началась истерика, и Нестеров, испугавшись последствий, ввел ей снотворное. Дождавшись, пока Мария уснет и задышит ровнее, он ушел в ординаторскую и снова погрузился в чтение.

«Голос, который так часто будит меня среди ночи, заставляя покрываться холодным потом… Я часто слышу его, хотя сейчас уже не пугаюсь так, как в первое время. Сейчас уже нет… Он беспокоит меня только по важным поводам – когда в голову пришла какая-то мысль и ее нужно записать, чтобы не ускользнула, например. Тогда я и слышу: «Мэри… вставай, Мэри» – и меня сносит с нагретой постели. Полусонная, я включаю ноутбук, неслушающимися пальцами набираю несколько строк, пару фраз, а иной раз и просто два-три слова. Все. Можно идти – завтра доделаю. Такое повторяется периодически. Уже совсем не страшно.

Лечь, забиться в самый угол, укрывшись с головой одеялом, – и скулить, как побитая собака. Мэрик во мне голоден и сердит, ему плохо и больно, всю его душу истыкали иголками – но у мэрика всегда есть силы укусить в ответ. Укусить так, что обидчик задохнется от боли. Мэриков нельзя трогать, их можно только любить. Тому, кто владеет этим секретом, мэрики отдаются целиком – и тогда с ними можно делать все, что взбредет в голову. Остается только одно табу. Никакого давления – будь то физическое или моральное – мэрики не выносят. Они замыкаются в себе, становятся высокомерными, злыми и холодными. И сделают так, как хотят сами, – и никто не заставит передумать.

Мэрик внутри меня оступился только однажды – когда показал невольно свое слабое место. Но даже это не помогло изменить во мне ни миллиметра, ни грамма. Мой мэрик выползает в самый нужный и серьезный момент. И защищает меня зачастую от меня же самой.

Полюбила стоять на открытом окне. Или сидеть – как вариант, если окно стандартное. Свежий воздух, ночь, огни города. Кайф… Это меня что-то внутри толкает так бороться со страхом высоты. Иногда я спускаю ногу за окно и замираю. В душе боюсь только одного – что кто-нибудь войдет и спугнет шорохом. И тогда… вот тогда останется только расправить крылья и лететь. Будет хуже, если окажется, что их нет…»