Эдуард Маципуло - Подземные дворцы Кощея [Повести]

Я вырвался на самую главную улицу Чернецкого уезда, Императорскую: каменные дома, столбы с проводами и лампочками, красивые буквы над лавками, а по деревянным гнущимся тротуарам (впервые увидел такое чудо!) гуляли воскресные люди, одетые как господа. На открытой веранде одной из «каменных кибиток» военные музыканты пробовали свои трубы, готовясь к воскресной игре — ее обычно было слышно и на руднике. Поближе к музыке роились детишки и подростки. Увидев меня, они обалдели от возмущения. И погнались за мной. «Рудницких» здесь не терпели, и, если по справедливости, было за что.

Началась облава на меня, как на лютого зверя. Я метался по улочкам и огородам, то и дело оказываясь снова на Императорской.

— Ату его! — неслось со всех сторон.

Ведь и взрослым была потеха. Они стояли на тротуарах, хлопали себя по животам и ляжкам.

— Ромка! С тылу его! С тылу заходи!

— Санька, наддай ходу!

— Бирюк азиатский!

Музыканты забыли про трубы, сгрудились у перил.

— Уйдет ведь! Недотепы!

Были и сострадательные голоса, но я слышал только самое громкое или скорее то, что представляло опасность. Я удирал во все лопатки вдоль улицы, и вдруг за мной увязалось жуткое чудище. Оно ревело и взвывало, и взбрыкивало так, что грязь взлетала дугой высоко в небо и шлепалась на дорогу впереди меня и мне на голову. В другом душевном состоянии я, наверное, разглядел бы человека на двухколесной машине. Тут же оглянулся и завопил благим матом, позабыв русские слова.

— Бу шайтон! Вайдо-од! [12] Это сатана! Помогите! ( узб .).

Но чудище рывком догнало меня, точнее поравнялось со мной. Уже ничего не соображая, в предельном отчаянии я кинулся на него с ножом. Острие ударило в белую твердь его глаз, соскользнуло, вспоров черную мякоть щеки — брызнула яркая кровь. Чудище с истошным воплем завалилось набок. Сбросив шлем и очки, превратилось в перепуганного бледного юнца.

Меня били. Я уже подыхал под ногами толпы, когда появился Фрол Демьяныч в ямщицком армяке, с плетью в руке.

— Разойдись! — закричал он и начал хлестать по спинам и лицам. Так я познакомился с ним…

Засекин был ссыльной полицейской знаменитостью, и губернское начальство милостиво разрешило ему служить в уездной полиции, но только в качестве ямщика и конюха, да и то под строжайшим «местным доглядом», до первой малейшей провинности. Фрол Демьяныч и этому был рад: без уголовной полицейской службы жить не мог, а частный сыск в Российской империи почему-то не привился, был запрещен…

Так что самое лучшее для Засекина — пройти мимо шумного события, предоставить успокаивать добропорядочную публику городовым. Он бросился отвоевывать меня.

Когда его тоже начали пинать и молотить кулаками, он и разошелся. Дрался он яростно и с большим умением: расквасил несколько носов, кому-то сломал руку, кому-то выбил коленную чашечку. Толпа распалась на отдельных побитых парней и мужиков, а он все остановиться не может. Озверел. Врезалось мне в память его искореженное ненавистью лицо. И ничего в нем человеческого. Но он же спас меня! И вот теперь почти то же чувство: страх и восхищение, и что-то вроде благодарности. А в сумме — какое-то позорно-стыдливое ощущение, на душе как бы вскочил прыщик и очень мешал жить. Выдавить бы его…

— Господи, помилуй! — заныл я. — Не хочу про него думать! А все время думается! Чур меня, чур! Оборони!

Добрался я до города уже за полдень. В животе — свирепая музыка с голодухи, поэтому я не удержался, заглянул в чужой огород, где росла поздняя сочная капуста. Но вместо тугих кочанов — одни пеньки. Плохая примета! В чем другом, а в приметах я разбирался здорово; можно сказать, был специалистом по дурным предчувствиям. Поэтому домой заявился в плохом настроении, сжатый в нервный комок. «Аптекарская изба», где жили мы с батей, была двухэтажным дряхлым мастодонтом, влезшим в землю до середины нижних окон. В сырые лета по стеклам ползали улитки, оставляя белесые узоры, похожие на засохшую мыльную пену, по ним можно было даже гадать. Городское библиотечное общество купило эту развалюху по дешевке у немца-аптекаря, разжиревшего на продаже микстур и порошков. Он и сам их употреблял и нахваливал, чтобы привлечь клиентов, и его товар покупали даже абсолютно здоровые люди.

Верхний этаж напоминал телегу, завалившуюся в канаву: на скрипучих крашеных половицах с трудом держались столы и лавки, а на широких подоконниках — цветочные горшки. Две стены верхнего зала были заняты грубыми некрашеными полками с книгами, брошюрами. Тут же был стеллаж с подшивками газет и журналов. На «передней стене» были развешаны незастекленные портреты членов царской семьи и Государственной думы, а также балалайки, гитары, цимбалы и дудки, одна разбитая мандолина без струн. По вечерам здесь собиралось приличное общество, добропорядочные граждане, на взносы которых содержалось это культурное чудо, единственное в уезде.