Мэри Стюарт - Костер в ночи. Мой брат Майкл. Башня из слоновой кости [сборник]

— Что он умер? Да.

— Здесь?

— Да, в сорок четвертом. Где-то на Парнасе.

Мы проехали последний поворот на Дельфы. Слева сияли освещенные окна роскошного туристского павильона. Далеко внизу, теперь уже справа, в звездном столпотворении бледнел тонкий месяц. А под ним черной атласной лентой чуть поблескивало море.

Что-то заставило меня сказать во тьму:

— Саймон.

— Да?

— Почему ты сказал «упокоить»?

Он чуть помолчал. Потом произнес почти беззаботно:

— Я расскажу, если смогу. Но только не сейчас. Вот и Дельфы. Я оставлю машину у отеля, встретимся на террасе через полчаса. Идет?

— Идет.

Машина остановилась на старом месте. Саймон обошел автомобиль и открыл мне дверцу. Я вышла и только было собралась еще раз поблагодарить его за помощь, как он кивнул, засмеялся, взмахнул рукой на прощание и исчез на круто ведущей вверх дорожке. С ощущением, что события развиваются слишком быстро, я вошла в отель.

Мой приезд в Дельфы оказался слегка омрачен печальным паломничеством Саймона, но все тревоги по этому поводу рассеялись, когда я спустилась к обеду и прошлась по террасе, выбирая столик.

В Греции половина восьмого — невероятно рано для обеда, и под платанами был занят только один столик, конечно же англичанами. Саймона Лестера еще не было, поэтому я села под одним из деревьев, на чьих темных ветвях мягко покачивались фонарики. И тут за перилами террасы я увидела Саймона: он стоял в весьма веселой и шумной компании греков, обступивших светловолосого юношу в дорожном платье и очень маленького ослика, едва различимого под кое-как навьюченными корзинами.

Вид у молодого человека был такой, точно он только что совершил наитруднейший переход через дебри. Лицо, одежда, руки — грязнющие; на подбородке — густая щетина, а глаза (это было видно даже на расстоянии) — красные и воспаленные от усталости. Ослик был в более приличном состоянии и важно стоял позади юноши; в его поклаже угадывались принадлежности художника: ящички, небрежно свернутые холсты, маленький складной мольберт и в придачу спальный мешок, да еще торчал край довольно большого и неаппетитного каравая черного хлеба.

Казалось, половина молодежи Дельфов слетелась поприветствовать путешественника, словно осы на мою медовую лепешку. Раздавался громкий смех, отвратительный английский и похлопывания по спине — без этих последних знаков внимания путник прекрасно мог бы и обойтись. Он шатался от усталости, но на все приветствия отвечал белозубой улыбкой на грязном, заросшем лице. Саймон тоже смеялся, трепал ослика за уши и обменивался, похоже, очень остроумными шутками с молодыми греками. Частые выкрики «Аванти! Аванти!» [14] «Вперед! Вперед!» (ит.). озадачили было меня, пока я не заметила, что они сопровождаются веселыми похлопываниями по ослику, отчего тот тоже пошатывался. При каждом шлепке над шкурой Аванти поднималось облачко пыли.

Наконец Саймон взглянул наверх и увидел меня. Он что-то сказал юному блондину, обменялся многозначительными улыбками с греками и быстро поднялся на террасу.

— Извини, давно ждешь?

— Нет, я только что спустилась. А что там происходит? Новый Стивенсон? [15] Намек на повесть Р. Л. Стивенсона «Путешествие с ослом в Севенны».

— Точно. Датский художник, он проделал путь по горам вместе с осликом, спал прямо на земле. Славно провел время. Только что из Янины, а это долгий и трудный путь.

— Он заслужил такую встречу, — засмеялась я. — Похоже, тут собрались все Дельфы.

— Даже наплыв туристов не испортил греческую филоксению — в дословном переводе «любовь к странникам», — сказал Саймон, — хотя Дельфы должны были уже слегка пресытиться ими. Но традиционный ночлег он, конечно же, получит.

— В студии?

— Да. Здесь конец его путешествия. Завтра, по его словам, он продаст Модестину — ослика Аванти — и на автобусе отправится в Афины.

Я сказала:

— А я-то, увидев мольберт и прочие причиндалы, решила, что это твой друг, художник-англичанин из студии.

— Найджел? Нет. Вряд ли он решился бы на такое рискованное предприятие. Он не столь самоуверен.

— Однако ты сказал, что он хороший художник.

— Я так считаю, — кивнул Саймон.

Взяв меню, он рассеянно протянул его мне. Меню было на греческом, и потому я вернула его обратно.

— Он убедил себя, или это сделал какой-то дурак, что его собственный стиль никуда не годится. Вполне допускаю, что он вышел из моды, но парень рисует божественно, когда захочет, и я уверен, что его редкий дар достоин пребывать в одном ряду с наиболее известными нынешними талантами. — Саймон подал мне то же самое меню. — Он не увлекается цветом — с чего бы ты хотела начать? — но пишет очень уверенно и изящно и в то же время захватывающе.