Елена Арсеньева - Перстень Андрея Первозванного

Пока хирурги размывались после операции, не представляя, как сообщить эту весть мужу, – а прошу помнить, что такое было НКВД в пятьдесят втором! – анестезиолог заперся в каком-то кабинетике и пустил себе пулю в висок из наградного револьвера. Тут мгновенно следствие наладилось, да недолго оно следовало: эфир оказался разбавленным – так, что один запах оставался, да и того ненадолго хватало. Естественно, создалось впечатление, что во всем виноват покойный анестезиолог… Припомнили: за этот год не первый больной умер на столе. Но вот что странно: анестезиолог этот работал только дважды. Наркотизаторы все время менялись, как и прочая бригада, но когда отец проанализировал все случаи смертей, напоминающих гибель от шока, выяснилось, что всегда присутствовала одна постоянная величина: или оперировал, или ассистировал Кавалеров. Конечно, отец решил: совпадение. И тут вдруг приходит к нему вдова того застрелившегося анестезиолога и говорит, что муж ее не виновен, что он на себя чужой грех принял, потому что его заставлял красть эфир Кавалеров. Дескать, муж ее скрывал, что на фронте был в окружении, ну, и одна ложь сплела целую паутину, из которой он уже не мог выпутаться. В то время за это… А Кавалеров откуда-то знал – и шантажировал ее мужа, заставляя воровать для него эфир и морфий. У него была своя клиентура среди врачей, которые тайком промышляли, к примеру, абортами, наработанные связи… Да это и не суть важно, куда он девал наркотики, главное – результат. То есть отец был просто убит тем, что узнал. Он считал это предательством всего, чему они с Семеном Евгеньевичем служили, чему клялись. Ну и предательством по отношению к себе, конечно: ведь именно он делал операцию жене того энкавэдэшника, именно под его ножом она умерла! Это была угроза и его жизни! И в приливе вот такой слепой ярости он и…

Налетов снова пошел к окну.

– Кавалерова арестовали той же ночью. Вместе с ним взяли жену и сына. Кстати, выяснилось, что Маргарита Игоревна действительно помогала сбывать краденые медикаменты, она тоже медичка была. Сын… – Он махнул рукой. – Ладно. Отец так переживал – смотреть больно было. Стыдился мне в глаза глядеть и, помню, все время пытался объяснить маме, что не мог, не мог поступить иначе. Мне тогда двенадцать было, но до сих пор помню один случай: новогодняя ночь, я вроде как спать должен, но просто лежу, подремываю и слушаю, как из соседней комнаты до меня доносится голос подвыпившего отца, который рассказывает маме какую-то японскую сказку. Про то, как шел человек лунной ночью по дороге и вдруг увидел девушку. Предложил проводить: дескать, мало ли кто обидеть может. Та молча посмотрела ему в глаза, провела ладонью по своему лицу – и оно стало гладким, как яйцо. Демон! Бедняга ополоумел от страха и бросился наутек. Долго мчался он не разбирая дороги, слыша за спиной дикий визг и хохот. Наконец увидел костер у подножия горы, а вокруг – веселых и приветливых людей. Добежал до огня, упал возле него, а отдышавшись, начал умолять, чтобы его приняли в компанию, потому что в одиночку он и шагу больше не сделает! «Конечно, мы тебе поможем, – сказал один из сидевших у костра, – но скажи: чем ты так напуган?» И человек начал рассказывать, как шел по дороге, встретил девушку – и она провела ладонью по лицу… «Так, что ли?» – спросил его собеседник, провел ладонью по своему лицу – и оно стало гладким, как яйцо… Путник упал замертво.

Помню еще, отец тогда сказал: «Вдвойне страшно, когда оборотнем оказывается тот, от кого ждут помощи, кто призван спасать жизнь!»

– Главное, что его никто ни в чем не винил, – со вздохом продолжал Петр Григорьевич, опускаясь на диван. – Но он все равно чувствовал себя очень тяжело. Особенно когда дошли слухи, что Маргарита Игоревна умерла в заключении при родах… она, оказывается, была беременная, когда ее арестовали. Ну, тут отец вообще… Маме тоже очень тяжело было. Помню, как она порвала еще девичье, школьное фото, где они, Лида Черникова и Рита Шаранова, сфотографированы на выпускном балу. Они дружили с детства, мама моя и жена Кавалерова. Вскоре мы в Москву переехали: тот энкавэдэшник отца не забыл. Дача во Внукове – его подарок, Герман знает. Отец этот дом всегда ненавидел и говорил, что он принесет нам несчастье. Так оно и вышло… Отец с радостью вернулся потом в Горький, но мне кажется, что до самой смерти себя не простил: в основном за того ребенка умершего да за дружка моего.

– А про него… про сына Кавалерова… вы потом что-нибудь слышали? – спросила Альбина против собственной воли, опять чувствуя взгляд Германа и боясь посмотреть ему в глаза: а вдруг все поймет?