Себастьян Жапризо: Любимец женщин

- Я хитер как лис, вы увидите, - сказал он и ушел, оставив меня.

Я увидела, как он вошел в фургон. Пробыл в нем какое-то время - от дерева я не могла услышать, что он там делает. Как могла, я пыталась освободиться от пут, но скоро убедилась, что единственный способ убежать - это вырвать с корнем дуб, к которому я привязана, и унести его на себе.

Наконец мужчина появился снова и подошел ко мне - или он разыгрывал со мной очередную шутку, или передо мной был уже кто-то совсем другой. Умытый, чисто выбритый, с ниспадающими на лоб блестящими светлыми волосами. Мужчина был в белой тенниске, в летних брюках - штанины он удлинил, опустив на них отвороты, - и в мокасинах: все это он позаимствовал из гардероба мужа. В руках он держал старый бидон, какие расставляют в лесу, когда подкармливают зерном фазанов. Ни дать ни взять мирный автомобилист, не дотянувший до заправочной станции. Как же я его ненавидела! Он сказал:

- Тут неподалеку деревня. Я быстренько.

А я подумала, что сегодня воскресенье и найти бензин будет не так-то просто.

Я провожала его взглядом, пока он не скрылся из виду. Я не плакала. Я собиралась с силами, чтобы вырвать с корнями дуб.

Привязанной к дереву я оставалась долго. По ветвям вверх карабкалось солнце, и мне становилось жарче и жарче. По поляне, где я маялась, прошествовал королевский фазан. Бросив на меня беглый взгляд, он продолжил свой путь, поглощенный своими проблемами. Я старалась не думать о змеях, о хищных муравьях, о прочих тварях, пусть даже не существующих в природе, но питавших когда-то мои детские страхи.

К этому часу - а было, наверное, около восьми или половины девятого - мой муж, хоть и босой и в пижаме, должно быть, уже давным-давно поднял тревогу. Проследить путь такого фургона, как наш, размалеванного в "художественно желтый" цвет и разукрашенного тюлем, как праздничный торт - кремом, не составляло особого труда. Я была уверена, что наше местонахождение с точностью до нескольких километров уже установлено. На ноги подняты жандармы всей округи. Кто знает, может, они уже прочесывают окрестные леса и появятся тут с минуты на минуту. Мне остается лишь дышать носом, что весьма полезно для здоровья, и спокойно ждать.

Правда, во мне шевелилось сомнение - одно-единственное, оно тем не менее не переставало меня точить. Мой муж не видел, как в "гнездышко любви" пробрался мужчина. Он присутствовал лишь при необъяснимом, ни с чем не сообразном отъезде фургона, за рулем которого сидела я. Что мог заключить из происшедшего своим ограниченным умишком этот редкостный болван? Я достаточно хорошо знала его, чтобы ответить: он просто-напросто решил, что я удрала, потому что не люблю его - он достаточно хорошо меня знал, чтобы это понять, - и страшусь брачной ночи. А в таком случае продолжение виделось мне так ясно, как если бы я все это время находилась рядом с ним. Будучи чересчур спесив и слишком кичась своей должностью какого-никакого начальника, чтобы поведать о своем злоключении у дверей первого же дома, где светились бы окна, он протопал по обочине дороги, высоко вскидывая босые ступни, до самого Сен-Жюльена-де-л'Осеан; добрался до дома, крадучись вдоль стен, грязный, с разбитыми в кровь ногами, и в три часа утра улегся спать, вынашивая планы мести, которые собирался привести в исполнение, как только я вернусь, поскольку был убежден, что у такой курицы, как я, не хватит духу бежать куда глаза глядят - разве что к своей тетушке на денек-другой; уснул и спит поныне, равно как и жандармы.

От этих мыслей я вновь пришла в отчаяние и тут вдруг услышала, как поблизости треснул сучок. Донеслись и другие звуки - я прислушивалась к ним трепеща и затаив дыхание. Кто-то пробирался сквозь чащу. С кляпом во рту я могла лишь хрюкать, но никогда еще ни один поросенок не вкладывал в хрюканье столько пыла. Свободны у меня были только ноги, и я с яростью сучила ими, разбрасывая их во все стороны. На глаза навернулись слезы возбуждения и надежды.

Спустя мгновение на поляне появился лесник, настоящий лесник с усами, в фуражке, сапогах и с двустволкой в руках. Завидев меня, он замер с разинутым ртом. Потом размеренным шагом приблизился ко мне, хрустя валежником, и, словно не веря своим глазам, воскликнул:

- Бедняжка!

Я захрюкала в кляп, чтобы он поспешил меня развязать. Он положил ружье стволами на упавшее дерево, вытащил из кармана большой клетчатый платок и утер себе лоб. И только водрузив на голову фуражку, склонился ко мне. Сперва он поискал глазами, с какого узла начать, чтобы освободить меня от пут, и за этим занятием он - как бы это сказать? - увидел меня такой, какой я была: двадцатилетней девушкой, полуголой, растрепанной, которая, не имея возможности ни кричать, ни отбиваться, лишь устремляла на него молящий взгляд.