Себастьян Жапризо - Любимец женщин

Я села рядом.

- Кликни официанта, а то меня он обслуживать больше не хочет.

Я заказала ей еще один коньяк. Она наклонилась над столом, чтобы лучше меня разглядеть. Однако видеть она меня явно не видела.

- Это пакостное заведение здорово изменилось, - сказала она. - Уж и не верится, что я тут всю свою молодость провалялась в постели с клиентами.

Я не сразу поняла. Только от нее я и узнала то, о чем умалчивал весь город. Выходит, я жила в бывшем борделе. Этой весной за какие-то десять недель "Червонная дама" превратилась в "Великого Ришелье". Подновили фасад, поставили перегородки, пристроили два современных крыла, расширили парк, соорудили два теннисных корта и бассейн, все покрасили белой краской, покрыли розовым асфальтом, стекло фирмы "Сен-Гобен". Бар, где я слушала Мишу, был в прошлом частью большой гостиной, где на диванчиках сидели девицы. Моя комната, судя по описанию, была Конфетницей Эстеллы - выходит, в этом логове изощрялась в разврате Саломея.

Я могла до скончания века тратить свои одинокие дни на поиски этого заведения в Морских Коронах. "Червонная дама" стоит здесь, перед сосновой рощей, тянущейся вдоль океана, у самого выезда из Сен-Жюльена. "Червонная дама" преобразилась окончательно и бесповоротно, зато представление, которое я о ней составила, постоянно менялось по мере того, как я знакомилась с рассказами ее обитательниц. Увы, где теперь хрустальные люстры, прекрасные платья, шампанское, рояль Белинды! Где заведение, радушно открывающее свои двери нотариусу и аптекарю! Где шипучее вино, где покрытое белым лаком пианино Зозо! Прикуривая одну папиросу от другой, Мишу говорила:

- Это был самый жалкий бордель на свете. Гнусная забегаловка для солдат, нравилось там лишь немногим греховодникам, которых не отпугивала грязь. Накачивались дешевым красным вином, слушали старую треснувшую пластинку, которая несколько раз за ночь останавливалась на "Смелее, парни, где там небосвод… вот… вот…" Черт! Сколько можно вопить об одном и том же!

Мишу нашла меня по объявлению в газете. Она живет теперь в Сенте, и ей пришлось ехать на междугородном автобусе. Если я правильно поняла, Мишу нашла себе пристанище у цыган, поблизости от городской свалки, где добывала себе чтиво. Хотя и наполовину ослепшая, Мишу любила читать, особенно рубрику "О разном" и некрологи, в крайнем случае мелкие объявления. Она оказалась первой и единственной, кто откликнулся на несколько строчек, которые Эвелина Андреи поместила в июльских номерах местных газет.

Я обещала возместить ей затраты на билеты, оплатить очки и подкинуть деньжат в обмен на сведения, которые, если ей верить, должны были меня сильно заинтересовать.

Мишу залпом выпила коньяк, от которого ее всю передернуло. Она это мужественно перенесла, после чего поведала мне жуткую историю.

"Я не всегда была такой, как сейчас, - начала Мишу. - Тогда - с тех пор прошло, наверно, лет двенадцать, которые кажутся мне теперь двенадцатью веками, - я была неоперившимся птенцом. Представь себе пустошь вблизи Сен-Флу, где я пасла коров, - у самой излучины Ла-Бют. Не успела я как следует протереть свои гляделки, как меня уже закадрил один мастак скакать в кровати.

Гляделки были у меня с кулак, светло-серые, и сама я была девка что надо - плотная, не ущипнешь. Волосы вот досюда, я их обесцвечивала перекисью, а щеки - как у русской матрешки. В шутку я говорила, что мою мамашку поимел князь из степей - ах и сволочуга, - от него я и родилась. Поэтому иногда меня звали Ниночкой.

Так вот, представь себе однажды ночью гостиную, прокуренную целой стаей наших горлопанов, и мы с девками - в рубашках да в закатанных чулках на резинках и с голыми задницами, чтобы времени зря не терять, и рожи у всех размалеванные. Волочу я, значит, наверх одного вояку - я с ним раз двадцать забавлялась с тех пор, как начала работать в борделе. Он был капрал, фамилия - Ковальски. В тот день он налакался как скотина - поляк, что с него возьмешь.

Опускаю подробности и то, с каким трудом удалось втащить мужика на лестницу. Короче, добрались мы до комнаты, а он не хочет ни сверху, ни снизу, ни пикетом, никак. Знай себе скулит на краю кровати, возле лампы с подвесками, которые делают дзинь-дзинь, когда дотронешься. Уставился в пустоту и скулит, скулит, и ни слова, как партизан. Я наклоняюсь штырь ему нарастить, а он, хрен такой, даже портки не снимает. Не надо ему. За сто су он хочет лишь шмыгать носом и скулить, как больная собака.