Эрик-Эмманюэль Шмитт - Человек, который видел сквозь лица

– Вопрос только в дозировке, мой мальчик. Характер, как лекарство, в зависимости от дозировки либо исцеляет, либо убивает. Так вот, я считаю, что его характер губит все живое.

Мне вспоминается девочка в клетчатом платьице, которая всюду ходит за ним.

– Вы имеете в виду его дочь?

– Сначала его жену. Она впала в депрессию сразу после выхода из роддома. И я не сомневаюсь, что эта депрессия объяснялась главным образом вполне здравой мыслью: она вдруг поняла, что родила ребенка Пегару и обречена растить его в обществе Пегара, а это сильно умаляет радость материнства. К сожалению, эта женщина, урожденная Де Вуттерс, получила католическое воспитание. Отсюда вывод: она так устыдилась этих своих сожалений о браке с Пегаром, что к депрессии добавился еще и комплекс вины.

Пуатрено ежится и делает паузу, ей неприятны эти воспоминания, близкие к сплетне. Потом продолжает:

– Их всех спас бы развод. Пегар мог согласиться, когда она впервые предложила ему расстаться. Но он ответил: «Пегары не разводятся! И Де Вуттерсы тоже, насколько мне известно!» Это так подточило ее силы, что через два года после рождения Офелии она умерла от рака.

– Офелии? Значит, девочку звали Офелия?

– Ужасная мысль – назвать так ребенка!

– Ну почему же, очаровательное имя.

– Больше чем имя, это – судьба.

– Не понял?

– Судьба отверженной девочки, которая в конце концов утонула.

И она вдруг понижает голос до шепота:

– Малышка утонула в бассейне их усадьбы. Скорее всего, причиной стал обморок от переохлаждения. Слуга обнаружил ее на дне много часов спустя. В тот день ее отец не работал дома. Но в любом случае он совсем ею не занимался, она была предоставлена самой себе: из скупости Пегар не нанял гувернантку или няньку, хотя бы приходящую. Если он обедал дома, Офелия подъедала за ним остатки и отправлялась спать, как только он ей приказывал. И никогда ни проблеска нежности к своему ребенку, никаких игр, никаких бесед, ничего! Отцовские обязанности… они его интересовали не больше, чем супружеские. Наверно, он женился и занимался любовью по чистому недоразумению. Или из приличия, раз уж так принято в обществе…

– Разве смерть дочери его не опечалила?

– Его-то?! Ну, на похоронах он, конечно, изображал безутешного отца, зато потом, избавившись от семейных тягот и став свободным, занялся работой еще энергичнее, чем прежде. Теперь у него только одна страсть – его дела.

– И все-таки ему не хватает дочери, раз он с ней не расстается. Она ведь повсюду его сопровождает. Это «его мертвая». Я часто вижу ее.

– Да, ты мне говорил. И я об этом много думала. Удивительный факт! Неужели мерзкий Пегар не так примитивен, не так груб и не так бесчеловечен, каким я его представляла?

– И у него есть душа.

– Может, и есть, только она ему редко служит.

Вернувшись в редакцию, я довожу до ума интервью со Шмиттом. Сегодняшние события, видимо, помешали ему приехать, но завтра это пиршество духа уж точно мне обеспечено.

Умм Кульсум сует мне листок бумаги:

– Сообщение тебе!

Я поднимаю голову и узнаю почерк Шмитта.

– Спасибо, Умм Кульсум.

В ее глазах вспыхивает довольный огонек, но она тут же перечеркивает важность своей миссии скромным и вместе с тем величественным взмахом руки. Сегодня она вырядилась в платье с пестрым набивным рисунком – это «джунгли», где тигры, обезьяны и змеи соперничают в ловкости среди лиан, деревьев и гигантских кустов. Интересно, где люди покупают такие наряды?

Мой взгляд, направленный на этот кошмар, она расценивает как комплимент, улыбается мне и отходит, крайне довольная, напевая и плавно покачивая бедрами, словно в танце. Нынче она кажется особенно влюбленной в саму себя.

Шмитт прислал мне факс со списком вопросов, предназначенных для Бога, под общим названием «В случае если…». Я пробегаю их глазами; некоторые очень забавны, другие вызывают жгучий интерес, но при этом меня неотступно мучит мысль о том, что я до сих пор не нашел кристалл.

Воспользовавшись паузой в работе, вызванной тем, что Пегар созвал журналистов на совещание (не пригласив меня), я наведываюсь в кухоньку проверить, как себя ведут два моих отвара айяуаски. За утро жидкость сменила цвет с красного на угольно-черный, загустела и стала маслянистой. Я вторично подогреваю ее в двух кастрюльках, даю прокипеть несколько минут, потом выливаю в две чашки и прячу их, как и раньше, наверху шкафчика.

Пребывание в кухне для меня – истинная пытка. Желудок свербит, стонет, требует пищи, в которой я ему отказываю: мало того что мне нечего ему предложить, я еще должен поститься, чтобы выпить волшебное зелье натощак.