Эрик-Эмманюэль Шмитт - Человек, который видел сквозь лица

Около восьми вечера я покидаю редакцию и направляюсь в кафе напротив Музея изящных искусств, где назначена встреча. По дороге мне снова встречается тот худощавый человек с узкими глазами, который так пристально смотрел на меня, когда я возвращался от Шмитта. Какая противная физиономия! От одного вида становится тошно. Завидев меня, этот субъект ныряет в переулок.

Вот и «Рыцари»; я сажусь за столик у окна. Это бистро, где нет бара с пивными кружками, напоминает помещение благотворительного общества: старые знамена и гербы, обрывки гирлянд на блеклых стенах. Несколько выцветших, засаленных плакатов демонстрируют сыры этого региона или восхваляют его древние пивные. Клиенты выглядят соответственно обстановке: они не двигаются, не разговаривают, сидят молча за грубыми деревенскими столами, и, похоже, сидят давно. Заведение насквозь пропахло луком-пореем. И все здесь кажется неприятно теплым – воздух, оконные стекла, даже тусклый желтый свет и серые тени. Зал погружен в какую-то сонную одурь.

Ко мне подходит официант, чтобы принять заказ, и я на миг впадаю в панику: если Шмитт не придет, мне нечем будет заплатить; однако, презрев собственную старомодную застенчивость, все-таки заказываю кружку пива. Жребий брошен! Через минуту мне приносят пиво, тарелку с кружочками колбасы и судок с горчицей.

Какая роскошь! Я вновь испытываю восторг, обуревавший меня в шикарном автомобиле: я в замке король, мне прислуживают, меня балуют, весь мир преклоняется передо мной.

И тут напротив меня садится Шмитт.

– Извини, Огюстен. Я ненавижу опаздывать.

– О, пять минут – разве это опоздание!

– Конечно! Я обожаю пунктуальность. Прибежал бы на встречу, даже сломав ногу по дороге. Я спешу потому, что уважаю не время, а собеседника. Ну как ты тут? Что ты пьешь?

И, не дожидаясь ответа, хватает и заглатывает кружочки колбасы. Этот человек обладает поистине выдающейся жизненной силой. Мне кажется, он еще не успел войти, а в бистро уже стало веселее. Теперь, сидя передо мной, он затмевает всю обстановку вместе с посетителями – нет больше фальшивой каменной кладки (картинки – они в рамке!), нет огромной люстры из кованого железа, с лампочками вместо свечей. Я вижу только его, а он рассматривает меня, буквально пожирая взглядом.

– Орвальское пиво? Ага… почему бы и нет! В нем много солода… И прекрасно, я это обожаю! Молодцы они, эти монахи-трапписты… Мне то же самое, пожалуйста! И вот что, принесите-ка нам побольше колбасы и монастырского сыра с сельдереем.

Еще только произнося эти слова, он заранее облизывается.

– Иногда жизнь нас балует. Мне кажется, Огюстен, что я всегда ждал твоего появления. И как ни странно, нахожу вполне естественным, что ты ко мне пришел.

– Вы так любезно пригласили меня к себе.

– Это исключение! Обычно я никого не принимаю. Особенно в Германти. А вот ты явился так, словно это было предназначено.

Я стыдливо прячу глаза, а он оживленно продолжает:

– Когда ты уехал, я долго обдумывал твое признание. И понял: если это сборище творческих личностей – писателей, музыкантов, философов, духовных наставников – приняло меня в свои ряды, значит автор, когда он пишет, ни на минуту не остается один.

– Мне еще никогда не приходилось иметь дело с человеком, у которого такие прекрасные знакомства.

– Ты шутишь?

– Нет. Обычно людей сопровождает всего один мертвый. Притом неизвестный, то есть лично известный только своему подопечному, а не всему свету. Среди тех, кого я встречал до сих пор, вы первый, кого окружает целый пантеон.

– Я люблю восхищаться. Каждое утро я встаю в нетерпеливом ожидании: чем меня восхитит грядущий день? – Он вдыхает запах пива и добавляет: – Я уверен, что у каждого писателя есть своя свита знаменитых призраков.

– Не знаю, я никогда еще не беседовал с другими писателями.

– Жаль!

И он пьет. Когда он отрывается от кружки, пена, осевшая вокруг его губ, придает ему сходство с удивленным ребенком.

– А кто из моих мертвых участвовал в беседе во время нашего интервью?

– Дидро – он что-то шептал вам на ухо.

– В какой момент?

– Когда вы заговорили о спасении через знание.

– Ах да, свобода через просвещение – это был любимый конек господина энциклопедиста. – И продолжает, сделав приличный глоток пива: – Значит, Дидро подсказывает, Моцарт исправляет, Колетт хихикает. Но они ведь не ограничены моей памятью о них? Не скованы моим чтением, моим запасом знаний – а ведут себя как живые, делают открытия, реагируют?