Мэри Стюарт - Лунные пряхи. Гончие псы Гавриила (сборник)

Я перешла через речку и вскарабкалась к валунам.

Нет, она не была живой, и вообще это была не овца, а только овечья шкура, и шкура эта была на мальчике, который лежал за валунами под кустом и крепко спал. На нем были рваные синие джинсы и грязная синяя рубашка, овечья шкура наброшена на одно плечо, как ее носят греческие пастухи, а концы ее связаны вместе потертой веревкой. Нет, не Марком оказалась добыча, за которой я охотилась. Грязь на веревочных подошвах мальчика едва подсохла.

Мое достаточно шумное приближение его не побеспокоило. Он крепко спал с какой-то сосредоточенностью, полностью погрузившись в сон. Муха села ему на щеку, поползла по веку, но он даже не шелохнулся. Дышал он глубоко и ровно. Не составляло труда потихоньку отойти от него, так и не потревожив.

Но я не пыталась этого сделать. Я стояла как вкопанная, а сердце стучало прямо в горле, и казалось, что оно вот-вот задушит меня. Я уже видела такого рода сон, и притом совсем недавно, такую невероятную расслабленность. И ресницы я тоже видела, я вспомнила, как они лежали на смуглых щеках во сне. И такие темные волосы…

Густые ресницы раскрылись, и он посмотрел на меня в упор. У него были голубые глаза. В них вспыхнула тревога, появляющаяся у всякого, внезапно разбуженного незнакомым человеком; потом взгляд его стал спокойнее, хотя еще и не лишился настороженности. Он понял, что я неопасна.

Я откашлялась и выдавила хриплое:

– Хайрете.

Это деревенское приветствие, буквально оно означает: «Радуйтесь».

Он с минуту поморгал, глядя на меня, потом бросил в ответ обычное:

– Кали мера [34] Добрый день ( греч .). . – Голос его прозвучал натянуто и невнятно.

Потом он потер костяшками пальцев глаза и рывком уселся. Двигался он, как мне показалось, неловко.

Я облизала губы, не зная, что сказать.

– Ты из Айос-Георгиоса? – спросила я все еще на греческом.

Он осторожно взглянул на меня, как пугливое животное.

– Охи.

Отрицание было едва слышным, невнятное бормотание, и тут же он быстро поднялся на одно колено и повернулся, чтобы нащупать под кустом то, что он туда положил, – пастушью палку.

Это не было какой-то подделкой – шишковатая, фигового дерева палка, отполированная руками за долгие годы. Потрясенная внезапным сомнением, я быстро сказала:

– Пожалуйста, не уходи. Я хочу с тобой поговорить… пожалуйста.

Я увидела, как на секунду напряглось его тело, потом он вытащил из-под куста палку и поднялся на ноги. Он повернулся ко мне, и взгляд его был полон замешательства, такой иногда можно заметить у крестьян, когда они отстаивают цену на товар, накидывая ее примерно на сто процентов.

– Фен каталавено [35] Я не понимаю ( греч .). , – сказал он, – адио, – и проскочил мимо меня к берегу речки.

Запястье руки, которой он держал палку, было обмотано материей с рисунком красного и зеленого цветов.

– Колин, – неуверенно произнесла я.

Он остановился, словно я его ударила. Потом медленно, будто ожидая повторного нападения, обернулся ко мне. Его лицо меня испугало. На нем по-прежнему было неподдельное удивление, а взгляд – пустой взгляд человека, переживающего жестокое наказание и уже не спрашивающего – за что.

Я приступила прямо к сути дела на английском:

– Ты знаешь, Марк жив, он уже довольно хорошо себя чувствовал, когда я его в последний раз видела. У него всего лишь поверхностная рана. Это было вчера. Сейчас я его разыскиваю. Я его друг и думаю, что знаю, где его искать. Хочешь пойти со мной?

Мне не надо было ответа. Лицо его сказало мне все, что я хотела знать. Я села на валун, отвернулась и стала искать носовой платок, чтобы высморкаться.

– Тебе лучше? – спросила я.

Но это было уже некоторое время спустя. Я здесь же, у речки, усадила его, заставила хлебнуть немного вина и съесть остаток моей провизии. Я не спрашивала его ни о чем, но, пока он ел и пил, сама рассказала ему все, что могла, о том, как все сложилось у Марка и у меня.

Он говорил мало, а ел, как волчонок. Как я поняла, они его кормили, но он не мог много съесть. Это все, что он пока сумел сообщить мне о своих злоключениях. Но перемена в нем, когда он услышал о Марке, была необыкновенной. Он уже и выглядел совершенно по-другому, из его взгляда исчезла забитость, а когда «Миноса Второго» осталось полбутылки, в глазах его даже появилась искра, а на щеках – румянец.