Эдгар Уоллес - Четверо Благочестивых. По обе стороны закона

Гонзалес отпечатал небольшой аккуратный проспект о том, что «Синдикат художественной репродукции» начинает работу первого октября, еще одно небольшое объявление о том, что «работники не требуются», и краткое дополнение, гласившее, что все заинтересованные лица будут приниматься исключительно по предварительной записи и все письма следует адресовать управляющему.

Здание, где размещался синдикат, имело совершенно не привлекательный вид. Это был обычный дом с плоским фасадом и глубоким подвальным помещением, со старым оборудованием, оставленным обанкротившимся гравером. На первом этаже располагались конторы, забитые ветхой мебелью и старыми бумагами.

Здесь были полки со старыми печатными пластинами, полки с покрывшимися пылью счетами, полки, заваленные всем тем мусором, который скапливается на рабочем месте клерка, получающего оклад с опозданием.

Второй этаж занимал цех, на третьем находился склад, а на четвертом, самом интересном этаже, были установлены огромные фотографические камеры и мощные дуговые лампы, столь необходимые для дела.

На этом же этаже в глубине здания были расположены три комнатушки, в которых некогда проживал смотритель.

В одной из них, спустя два дня после вступления во владение зданием, собрались четверо из Кадикса.

Осень в этом году наступила рано. На улице хлестал холодный дождь, но огонь, горящий в камине, выполненном в георгианском стиле, наполнял скромное помещение теплом и уютом.

Это была единственная комната, которую очистили от мусора. В нее снесли всю лучшую мебель в доме, и сейчас на покрытом чернильными пятнами письменном столе, занимавшем всю середину комнаты, стояли остатки весьма недурного, если не сказать роскошного обеда.

Гонзалес читал маленькую книжицу в красной обложке, а на его носу красовались очки в золотой оправе. Пуаккар что-то рисовал, примостившись на углу стола, а Манфред курил длинную тонкую сигару и изучал список цен химической фабрики. И лишь Тери (или, как кое-кто предпочитал называть его, Симон) не занимался ничем, сидел с угрюмым видом у камина и глядел на беспокойные маленькие языки пламени.

Разговор шел вяло, обрываясь часто и надолго, как это бывает, если голова каждого занята своими мыслями. На этот раз внимание к себе привлек Тери, когда, неожиданно резко отвернувшись от огня, спросил:

— Сколько еще меня здесь будут держать?

Пуаккар, оторвав глаза от своего рисунка, заметил:

— Сегодня он уже третий раз об этом спрашивает.

— Говорите по-испански! — отчаянно вскричал Тери. — Мне уже надоело слышать этот новый язык. Я его не понимаю, и вас я не понимаю.

— Вам придется дождаться, когда все будет закончено, — отчеканил Манфред на звучном андалузском наречии.

Тери зарычал и повернулся к камину.

— Я устал так жить, — буркнул он. — Я хочу сам ходить по городу, без сопровождения… Я хочу домой в Херес, где я жил свободным человеком… Я уже жалею, что уехал оттуда.

— Я тоже, — спокойно произнес Манфред. — Хотя не очень… Надеюсь, ради вашего же блага, что не пожалею об этом сильнее.

— Кто вы такие? — после секундного замешательства взорвался Тери. — Чем занимаетесь? Почему вам так хочется убивать? Вы что, анархисты? Что вы на этом заработаете? Я хочу знать!

Ни Пуаккара, ни Гонзалеса, ни Манфреда не огорчила резкость их пленника. Чисто выбритое, остроскулое лицо Гонзалеса поморщилось от удовольствия, он прищурил холодные голубые глаза.

— Превосходно! Идеально! — пробормотал он, ощупывая взглядом лицо Тери. — Острый нос, небольшой лоб и… articulorum se ipsos torquentium sonus; gemitus, mugitusque et parum explanatis… [21] Суставы трещат, выворачиваясь; он стонет, рычит, речь его прерывается и полна малопонятных слов (лат.) — из трактата Сенеки «О гневе».

Физиономист мог бы продолжить данное Сенекой описание человека в гневе, но тут Тери вскочил и окинул всех троих сердитым взором.

— Кто вы такие? — медленно произнес он. — Почем мне знать, что вы делаете это не за деньги? Я хочу знать, почему вы держите меня, как преступника, почему не разрешаете читать газет, почему запрещаете самому выходить на улицу и разговаривать с теми, кто знает мой язык? Вы сами не из Испании, ни вы, ни вы… Ваш испанский… да, но вы не из той страны, которую знаю я. Вы хотите, чтобы я убил… но не говорите как…

Манфред встал и положил ему на плечо руку.

— Сеньор, — ласково произнес он, заглядывая ему в глаза, — прошу вас, умерьте пыл. Я еще раз заверяю вас, что мы не убиваем ради выгоды. У каждого из этих двух господ, которых вы видите перед собой, состояние превышает шесть миллионов песет, я еще богаче. Мы убиваем и будем продолжать убивать, потому что все мы пострадали из-за несправедливости, от которой закон не смог защитить нас. Если… если… — на какое-то время он замолчал, продолжая смотреть на испанца серыми глазами, потом продолжил: — Если мы убьем вас, это будет первый случай подобного рода.