Евгения Михайлова - Струны черной души

Меня слушали внимательно, временами почти сочувственно.

Смерть Тани произвела на них всех впечатление. Им, как и мне, было известно, что я могла бы выдвинуть обвинение против следствия в доведении до самоубийства.

В процессе следствия я постоянно делала заявления, писала жалобы на жестокость допросов. На суде я не произнесла об этом ни слова, как, разумеется, и о своей уверенности в том, что самоубийства не было. Было убийство.

Паша зачитал по бумажке длинный список моих смягчающих обстоятельств. Судья в некоторых местах кивала.

Все это учли, как и мой новый статус осиротевшей матери. Приговор — пять лет колонии общего режима. Точнее, где-то за Серпуховом.

Прощаясь, папа плакал и говорил, что приедет.

— Пожалуйста, не нужно, — попросила я. — По крайней мере, до тех пор, пока я не смирюсь с мыслью, что ты видишь меня за решеткой. Подожди, пока освоюсь. Надеюсь, мне разрешат оставить мобильный телефон. Позвоню или напишу тебе адрес, ты сможешь прислать посылку. А пока присмотри за Таней. Сделай все, как я сказала. Следи за могилой, спрячь как следует документы, которые принесет тебе адвокат. До встречи, мой дорогой. Мы справимся и с этим. Я не убивала Анатолия, если для тебя это важно. Просто так было нужно сказать. Поймешь когда-то.

Куда еще тащиться человеку с моей смятенной, смертельно раненной душой, если не на зону. За колючую проволоку между мной и мной.

Вчера и сегодня. Между жизнью и ее отсутствием.

Двадцать серых, уродливых подобий женщин — такой была моя семья на ближайшие пять лет. «Рабочая хата» в бараке. Общий стол, параша, баланда, койки со смешанным дыханием, хрипами, храпом и матом. Пройдет немало времени, пока я начну различать их по лицам, голосам, отношению к себе.

Первый этап знакомства — это волна насмешливой неприязни, недоброго любопытства и неприкрытой зависти.

Во-первых, я социально чужая.

Интеллигенция на Руси до сих пор обязана оправдываться за «образованность», которая традиционно вызывает дикарский протест и массу подозрений.

Во-вторых, я еще не была похожа на них. Сама удивлялась. Из пожара своего стремительного горя я вышла с тем же лицом и с той же фигурой. Даже похудеть не успела.

Из маленького карманного зеркала на меня смотрели знакомые большие темно-серые глаза. Их отстраненность и горькое безразличие со стороны могли казаться покоем. Брови тонкие, овал лица строгий, рот казался свежим и совсем не бескровным. А кожа — гладкая, нежная, окрашенная в смуглый, чуть золотистый цвет, — мое наследство заморской прабабки, — она, как всегда, поражала воображение других женщин.

Ведь я попала в то единственное место, где никого не заподозрят в макияже и даже просто в каком-то уходе за собой. Плеснула с утра в глаза вонючей водой, отстояв очередь, — вот и весь уход.

Не стану описывать тягостный процесс обживания места, непригодного для жизни вовсе.

Невозможно передать сложности контакта с обозленными, отчаявшимися и реально опасными людьми твоего пола. Это непредсказуемый спектр самых парадоксальных эмоций и их проявлений. Скажу лишь одну вещь.

Я справилась, я не стала жертвой, мишенью, растоптанной, использованной подстилкой, девочкой для насмешек, унижений и битья, потому что мне стал интересен этот чудовищный, этот мой новый мир.

Я хотела в сплошной массе рассмотреть отдельных людей, у меня это получилось. И навстречу однополому сексуальному призыву не пошла, сумев никого не обозлить отказом. Получилось доступно объяснить свою ориентацию, которая не пошатнулась от обстоятельств. При всем понимании другого выбора.

Речь, конечно, только о случаях добровольного, обсуждаемого предложения. Другие случаи без комментариев и понимания: здесь работали только мой яростный протест и хорошая физическая подготовка.

Я увидела рядом женщин с их горем, трагедиями, потерями. За дикими, хулиганскими выходками вдруг следовал приступ страха или боли. И нередко так получалось, что за помощью, разъяснениями и утешениями они обращались именно ко мне.

«Ты, Маргоша, у нас ученая…»

Да, у меня были «коллеги» — мужеубийцы. И, странное дело, моя статья уравновесила страшный недостаток моей интеллигентности. Когда все немного привыкли ко мне, сокамерницы говорили почти с гордостью:

— Это Марго. Она вообще учительница и тоже мужа грохнула. Он директор был. Потому что правильная баба. За дочку постояла.