Борис Воробьев - Искатель, 2019 № 02

— Кого видел? — спросил Ремин как можно спокойнее. Портфель лежал на самом краю стола, и он аккуратно поправил его, теперь его внутренний перфекционист стал доволен.

— Крылова, — прошептал Гурский. — Живого.

Эта неожиданная рифма прозвучала неуместно и глупо, как оргастический стон во время литургии. У Ремина резко зачесался левый глаз, он принялся с остервенением тереть его, слушая в трубке хриплое дыхание Гурского.

— Он приходил вчера, — тихо сказала трубка, — пытался залезть в дом, а потом исчез.

Зудящий глаз — неотъемлемый элемент реальности. «Глаз чешется, значит, я не сплю», — думал Ремин. В коридоре послышались шаги, хлопанье двери. Еще какая-то ранняя пташка прилетела к кормушке.

— Это был не он, — сказал Ремин. — Тебе показалось.

Ему очень хотелось быть спокойным и уверенным в себе, сильным и бесстрашным. В трубке раздавалось что-то похожее на сдавленное всхлипывание. Раньше Гурский не производил впечатления человека, способного на такое проявление чувств. Ему страшно, злорадно подумал Ремин, пусть побоится. Раньше бояться приходилось самому Ремину, рисковать, мошенничать и скрывать свои действия, а Гурский работал на подхвате, обеспечивал поддержку, не подставляясь под удар. Это новое злорадное чувство подавило в Ремине страх перед перспективой столкнуться с потусторонним лицом к лицу. Конечно же, он не признается Гурскому в том, что видел у себя вечером на террасе.

— Это нервы, — сказал Ремин как можно спокойнее, как будто нервы — это просто маленькие докучливые насекомые вроде клопов.

— Это он, — сказал Гурский, — я узнал его. Это мог быть только он.

— Ты видел его лицо? — Глаз опять нестерпимо зачесался, словно один из клопоообразных нервов забрался под веко.

Гурский молчал, трубка пригрелась в ладони, как маленький зверек.

— Нет, — тихо ответил он, — там было темно, но фигура, движения…

— Ты видел его лицо?

— Нет, — сказал Гурский с нажимом, — но я считаю, что это мог быть только Крылов.

— С чего ты это взял? Это не мог быть он, ты знаешь почему.

У Ремина немного отлегло от сердца. Все это просто совпадение, случайность. Наверняка Гурский просто напился, а чем еще ему заниматься в своей глухомани, и с пьяных глаз ему померещилось то, чего не может быть в природе.

Опять длительное молчание. Наконец Гурский сказал:

— Не знаю. Но я уверен, что это точно был он.

«Идиот! — захотелось крикнуть Ремину. — Какое право ты имеешь говорить мне об этом!» — но он сдержался. Ему показалось, что Гурский явно не в себе, как бывает после приема сильных лекарств.

Дыхание Гурского в трубке прервали короткие гудки. Ремин, поколебавшись, ткнул в зеленую трубку на экране, но его поджидали только прерывистые сигналы, словно сеть была перегружена. Он отложил телефон, ожидая, что Гурский перезвонит, но экран оставался темен, как озеро в лесной чаще.

Опять он почувствовал себя беззащитным маленьким мальчиком, бабушка которого общается с невидимым безмолвным собеседником, а комната вокруг залита настолько ярким солнечным светом, что больно глазам. Ремин старался рассмотреть за этим сиянием, с кем же разговаривает его бабушка, чьи руки заняты чисткой молодого картофеля, но кроме яркого света и рассеянных в этом свете пылинок не видел ничего. Ему не было и десяти, и в этом возрасте любопытство совершенно необоримо. Ремин тоже хотел быть, как бабушка, тоже хотел разговаривать с невидимками, и вот именно сейчас ему показалось, что из потоков света начинает выступать смутный силуэт, а в ушах начинает звучать тихий невнятный шепот. Бабушка нагнулась за очередной картофелиной, и нож опять зашуршал по кожуре.

— Бабушка, бабушка, я его слышу, — зашептал Ремин.

Шепот в его голове все никак не хотел складываться в слова. Он точно помнил, что страха никакого не было, только радость от того, что он стал таким же, как бабушка.

Ремин не помнил, действительно ли он услышал что-то и удалось ли ему рассмотреть фигуру в танце сияющих пылинок, но с тех пор он очень долгое время прислушивался к тишине ил и к посторонним разговорам, причем не к самому смыслу слов, но к звукам голоса. Ему казалось, что откуда-то из самой сути тишины или звуковых колебаний с ним общаются невидимки. Из-за этого он часто молча сидел, уставившись в одну точку, полузакрыв глаза. В классе его дразнили, считали странным. Ремин отмалчивался, качал головой, но продолжал слушать. Только на летних каникулах он мог подолгу лежать на пахучей траве, уставившись в небо, и никто его не беспокоил. Только, кажется, ему так и не удалось услышать ничего определенного. Он спрашивал у бабушки, как ему научиться слышать и слушать, но она ничего ему не объясняла.