Иван Плахов - Мастер теней

– Вы зря иронизируете, ведь еще сам Толстой пришел к выводу – а он был, согласитесь, выдающимся человеком, – что человеку нужно только два квадратных метра земли…

– Два квадратных метра земли нужно мертвому человеку, – перебил Дима и возмущенно продолжил: – А живому целой земли мало, это заложено в нашей природе. Человек – самый страшный зверь, а зверю нужен ареал обитания. То есть себе подобные, которых он использует в своих интересах. И в памяти человеческой остаются только те, кто своими зверствами затмили всех предыдущих зверей. Ленин, Сталин, Гитлер, Пол Пот и другие упыри. Их историю мы учим, на них мы равняемся. А почему? Да потому, что чужие страдания приносят человеку удовольствие. Вот вы сами – вы тоже зарабатываете на горе других?

– Я работаю с человеческим горем, – уточнил армянин и спокойно, не повышая голоса, продолжил: – Но мое учреждение и призвано канализовать человеческое горе, дать ему, если хотите, конкретное место плача. Любой человек на самом деле слаб, даже самый сильный, когда обнаруживает, что смертен. Мы ему помогаем с этим смириться – но не проливать море крови, чтобы его помнили, а поставить себе красивый гранитный памятник с добрыми словами в свой адрес. Между прочим, для большинства это единственный шанс оставить след в жизни. При этом, заметьте, никакой цензуры: на своем надгробии вы можете написать всё, что пожелаете. Правда, никто об этом при жизни не задумывается. Обычно за покойника это делают другие, а пишут черт знает что, ничуть не заботясь о том, чего бы хотел он сам.

Обволакивающая речь армянина нахлынула волной смертной скуки на Диму, и от слов гробовщика у него вдруг стало муторно на душе: всё, что не укладывалось в его концепцию жизни, казалось ему ненужным. Неожиданно для себя Дима зевнул и, поспешно извинившись, постарался как можно быстрей выпроводить гостя под предлогом, что ему скоро уходить.

Оставшись один, он радостно потер руки и, достав деньги, внимательно изучил их на свет, решив на всякий случай проверить, не фальшивые ли они. Убедившись, что доллары настоящие, Дима спрятал их в потертое кожаное портмоне, купленное еще в Нью-Йорке на 50-й авеню у какого-то негра на развале, засунул его в задний карман джинсов и, хлопнув в ладоши, радостно запел:

– Бывали дни веселые – по десять дней не ел. Не то что было нечего, а просто не хотел. Эх, бляха-муха, вечернее рандеву ждет меня. Я иду к вам, девушки, я иду к вам, милые, – и радостно захохотав, он выскочил в прихожую, быстро нацепил меховую летную кожаную куртку и собачий треух, захлопнул дверь в мастерскую и, выбежав из подъезда на Рождественку, тут же свернул в Кисельный переулок и быстро зашагал вниз, к Неглинной.

Не доходя двух домов до улицы, в подворотне он привычно зашел в пункт обмена валюты и разменял первые сто долларов на рубли. Затем, на ближайшем углу Трубной площади, купил у флегматичного азербайджанца два букета роз. Цветы тот держал в самодельном фанерном ящике со стеклянной стенкой. Внутри него тускло горела одинокая свеча, отчего казалось, что ящик – это маленький раек, в котором вот-вот начнется кукольное представление, а выставленные в нем цветы – всего лишь хрупкие декорации предстоящей, почему-то новогодней пьесы.

Бегло взглянув на часы и убедившись, что до встречи осталось пятнадцать минут, Дима не спеша перешел на другую сторону Неглинной и, встав напротив театральной афиши, сделал вид, что ее рассматривает. Постаравшись отдышаться и успокоиться, закрыв глаза, он принялся непрерывно повторять про себя, как молитву: «Деньги решают всё, деньги решают всё, деньги решают всё…»

Наконец, произнеся: «У меня есть деньги», он открыл глаза и прочитал на афише: «А. С. Пушкин. Пиковая дама. Постановка Вячеслава Непорочного, в главной роли Жан Замогильный».

– Смешно, однако, – ухмыльнулся Дима. – Герман погубил невинную девичью душу за то, чтобы получить деньги, а я готов поступить прямо наоборот: отдать деньги за невинную девичью душу. Ужасный век, ужасные сердца.

Встряхнув головой, он поспешил к ресторану «Узбекистан», весело помахивая букетами цветов в обеих руках. Приблизившись, он издалека приметил две девичьи фигуры сбоку от входа, которые жались друг к другу, отчаянно пытаясь продемонстрировать окружающим «гордость и предубеждение».

«Прилетели, мои птички певчие, мои голубки, птицелов встречает вас», – плотоядно встрепенулся Дима и с самой дружелюбной улыбкой, которую только мог изобразить, устремился к ним.