Евгения Михайлова - Отпущение без грехов

– Дело будет открыто, если…

– Насчет «если» я понял. Оно случилось, Тоня. Карцев сильно раскаялся и едет сейчас забирать свое заявление. Он по дороге может даже вспомнить, что сам неосторожно поджег свою машину во время ссоры с Рустамом. А в ссоре он сильно виноват. Я ему так и сказал. И дело не в нем, дорогая моя Гриша, как ты сама прекрасно понимаешь. Такие дела начинают рыть, а потом ров сам идет куда хочет, и в него падают невинные люди и целый бизнес. Вот два мои приказа: Карцев переводится в твой отдел, ты становишься моим замом. Это не подкуп, как ты могла бы подумать: это мое трезвое решение в пользу бизнеса. Его надо убирать от реальной власти, лучшей замены, чем ты, мне не найти. И мы строго следим, чтобы он наконец стал честным человеком. Потому пока не увольняю – чтобы не было даже слухов. Но отведи ты беду от нашего дела. Мы потом уволим его сами, когда все стихнет. И да, Рустама перевожу представителем во Францию. Слышал, его жену туда берут на операцию.

– Меньше всего я хотела шантажом получить повышение, – с горечью сказала Тоня. – И я так поняла, Рустам уже знает, что едет во Францию? А сказали мне вы…

– Он узнал за пять минут до нашего с тобой разговора. У него есть здравый смысл. И два ребенка. Мне очень жаль. Какая-то помощь тебе нужна?

– Да. Три свободных дня, пожалуйста. Устала. И мы договорились по всем пунктам.

Эти три дня стали мостиком между жизнью Антонины и упорядоченным существованием Гриши.

Рустам коротко попрощался с ней уже из Тбилиси.

– Звони, – сказала она. – Будешь в Москве, увидимся. Удачи на новом месте.

Она даже не заплакала в свою первую, окончательно и точно одинокую ночь без рассвета. Она просто лежала в темноте и отвыкала от света.

На следующий день вышла на улицу и почувствовала такую резь в глазах от яркого солнца, что зашла в магазин и купила себе очки с тонированными стеклами.

В то утро, когда надо было выходить на работу, Антонина очень рано вытащила себя на пробежку. В сквере попала ногой в канаву, растянула коленные связки, с трудом дохромала домой. Завязала туго колено, выпила болеутоляющие лекарства, а по дороге на работу остановилась у аптеки и купила себе трость.

На работе всем объяснила, в чем дело. Растяжение – дело долгое и тяжелое, особенно если не лечить. Боль стала проходить через месяц. Но прошли еще два месяца, а Тоня все не снимала свои затемненные очки и ходила с тростью. Тот самый внешний, отвлекающий момент, который она в третий раз в жизни использовала для бегства от чужих глаз и тревожной стороны собственной сути.

У человека должен быть футляр на тот случай, когда он обнаружит себя не в живой среде, а в безвоздушном пространстве.

Антонины больше не было, она увела с собой и доверчивую, открытую Тоню. Сослуживцы обращались к Антонине Михайловне, за глаза по-прежнему звали Гришей.

С Рустамом они говорили иногда по телефону о делах. Она спрашивала о семье, он отвечал, что все нормально. Жена восстанавливается, мальчики учатся в парижской школе. В Москву пока не готов приехать.

Через год Антонину вызвал к себе особым тоном заговорщика Семен Моисеевич.

– Присядь, дорогая. Как глаза, колено? Не затянулось твое обострение? Помощь не нужна? Нет? Ну, я так и думал. Тебе виднее. Сообщить хотел. Предупредить, так сказать. Рустам приедет. Он хочет вернуться в Грузию. Оформление, все такое. Он тебе еще не звонил?

– Нет. Но, Семен Моисеевич, если вы думаете, что меня это как-то касается или волнует, то вы не поняли. Все давно прошло, закончилось, забыто для нас обоих. Я в порядке. В таком надежном порядке, как никогда.

– Ну и отлично. Я только хотел пожелать тебе хорошего дня. Он прилетит вечером. Завтра увидитесь. Будем работать.

Тоня допоздна работала в своем кабинете. Она была уверена в том, что на самом деле ничего не почувствовала, узнав о приезде Рустама. Только легкий дискомфорт, похожий на фантомную боль. Она точно больше никогда не захочет ни любить, ни страдать. Она открыла для себя гавань нерушимого, законсервированного покоя. В нем есть смысл: это полнота общения с самой собою. Это полное согласие, наконец.

Была уже кромешная темнота, когда она поставила машину у дома. Она шла медленно по дорожке, не снимая темных очков, опираясь на давно бутафорскую трость. А черный силуэт в тусклом свете фонаря у подъезда был нереальным и неподвижным, как все то прошлое, от которого она отреклась. То больное, опозоренное, окровавленное и растоптанное прошлое, в котором она сама сгорела, как машина Карцева.