Вадим Агапов - Гроссмейстер

– Потому что это очень интересная картина! – с жаром сказал Строганов. – Вы поняли, что там нарисовано? Петр в виде собора!

– Точно! – удивленно и как-то настороженно ответил коллекционер. – Ты парень, молодец! И я так подумал. Петр и собор.

– И это же настоящий портрет Петра первого! С мертвой натуры! – продолжал Строганов, найдя в лице Погожина заинтересованного слушателя. – Как бы портрет царя, который умер, но который восстал!

– Вот именно! – кивал тот. – Очень любопытная картина!

Они еще какое-то время обсуждали возможный смысл творения, и Строганов даже получил приглашение приехать к нему в гости, чтобы посмотреть картину и вместе с ним «обмозговать» эту загадку. Ну точно, Роберт Лэнгдон и Индиана Джонс! Колокола на соборе играли «Боже царя храни».

Наконец, они вернулись к нашему общему теперь делу.

– Я собираю всех заинтересованных лиц в доме Георгия Петровича, – многозначительно глядя на Погожина, заявил Арсений. – Там будет Сечкин, сам Сердюков, Михаил-инвестор, еще Игорь Иванович, который руководил официальным следствием. Ну, и мы с вами, разумеется… А вот, кстати: может, поможете пригласить еще двоих – Валентину Матвеевну и сталелитейного магната? Да, и Пискова, конечно!

Погожин уставился на Арсения так, словно тот предложил позвать на встречу Петра первого.

Мы снова находились в том самом доме-дворце, в котором и начались несколько дней назад наши поиски Маргариты. Правда, на этот раз нас оставили в небольшой, по масштабам квартиры, комнате, отделанной во вкусе Екатерины Первой, снабдив едой и выпивкой. У меня тряслись руки, вспотели ладони, и чтобы уменьшить стрессовую реакцию, я стал есть. Поглощая какие-то деликатесы, я даже не замечал вкуса пищи. Арсений же обнаружил несколько листов бумаги, извлек из своих бездонных карманов пару карандашей ИКЕА и принялся рисовать. Почувствовав, что волнение мое постепенно стихает, я заглянул через плечо этому поклоннику Дюрера: картина называлась «Рыцарь Арсений, смерть и дьявол». Так назвал ее сам автор, увлеченно выполняя штриховку одного из персонажей. Но такая идиллия возникла не сразу, ей предшествовал очень нервный разговор.

Приехав на место встречи вместе с Сергеем Мироновичем, мы буквально столкнулись в холле с Сечкиным и Сердюковым. Оба они были практически на пределе: Сердюков на грани истерики, а Сечкин, словно дракон огнем, пыхал злобой. Так что присутствие Погожина оказалось нам на пользу. Выдержав напор обвинений, оскорблений и упреков, Арсений взял инициативу в свои руки:

– Я обещал найти? И мы это сделали! – громче, чем нужно заявил он. – А вы? Вы уволили нас! Это, что ли, ваша помощь? Я предупреждал, что нам будут мешать! Предупреждал, что потребуется ваша поддержка! А вы? А кроме нас вам надеяться не на кого…

– Она жива? – голос Сердюкова предательски задрожал, как и его подбородок. – Просто скажи мне… она жива?

Арсений, видимо, собирался выдержать эффектную паузу, но Сечкин нарушил его замысел, заорав:

– Ты что, онемел, гад?! – и попытался то ли схватить его за шею, чтобы придушить, то ли за ворот рубашки, чтобы потрясти хорошенько. Но ни того, ни другого ему не удалось. Я не успел вскрикнуть, а Строганов, уже вывернув нападавшему кисть, уткнул его носом в пол. Сечкин заорал. Сбежалась охрана.

– А ну прекратить! – гаркнул Погожин. – Петрович, уйми своих…

Словом, покой воцарился не сразу. И даже когда все между собой заключили перемирие, я понимал, что Строганов нажил себе еще одного смертельного врага в лице Дим Димыча.

После того как Сердюков узнал, что Маргарита в целости и сохранности находится в безопасном месте, он внезапно ослаб. Ему даже пришлось прилечь. Но при этом он довольно твердым голосом сообщил, что будет участвовать в собрании, как бы себя не чувствовал. А Арсений после короткой беседы со счастливым, но слабым отцом, решил молчать до того момента, пока не соберутся все приглашенные. Что замыслил Сечкин, я не знаю, но его взгляд, брошенный нам на прощанье, говорил о многом. Погожин, поняв, что Арсений больше рта не раскроет, остался с Сердюковым.

После этих событий мы и оказались в той комнате, про которую я уже упоминал. Там-то меня и потряхивало от происходящего и от того, что нас ждало в ближайшем будущем. Что касается Арсения, то единственно, от чего он мучился, так это от вынужденного ожидания. Закончив свою картину, он перешел, как он сам сказал, к «психологическим портретам» и «комиксам в стиле кубизма».