Екатерина Барсова - Тайный код гения

Его черный костюм вместо фрака, ну, не было фрака. И Ленино платье темно-синее с бледно-розовыми цветами. Наверное, со стороны они хорошая пара. Но воображение услужливо рисовало Елисейские поля, кафе, вечернюю грусть после только что прошедшего дождя.

Он слегка тряхнул головой, прогоняя эту некстати возникшую картину. Здесь был цвет Советской страны, приглашенный на бал к американцам, были актеры — неверное племя Терпсихоры. Он вдруг понял, как он ото всех них устал — чудовищно и невероятно. Если бы кто сказал ему, что он будет нежно любить и одновременно ненавидеть театр, он бы не поверил.

Но, в конце концов, так все и случилось: бесконечные проволочки с пьесами, придирки, требования все немедленно исправить и так, как хочет Его Величество Режиссер.

Все это сводило с ума, спасала ирония — нужно было рассматривать происходящее как непрерывную фантасмагорию, которая когда-нибудь выльется в пьесу или роман.

Он видел цвет русской сцены: Берсенева и Гиацинтову, Мейерхольда и Райх, Таирова и Коонен.

Мейерхольд был, конечно, экспансивным и эмоциональным в противовес степенным и размеренным Станиславскому и Немировичу-Данченко. Они олицетворяли тот Театр, который он любил и чтил. Но много ли было в том проку, если все получалось шиворот-навыворот и никакого творческого удовлетворения.

Булгаков прогонял эти грустные мысли и старался сосредоточиться на окружающем.

К ним спустились Боолен и Файмонвилл, сотрудники американского посольства. Драматург Афиногенов был с палкой. Перед ним мелькали Буденный, Тухачевский, Бухарин, Радек. Радек почему-то в каком-то туристическом костюме. По поручению посла миссис Уайли была им гидом на этом весеннем балу.

Зал с колоннами и танцы, танцы. Разноцветные прожектора, за сеткой птицы. Какая прелесть! Вот, если бы их выпустить, и они порхали бы по залу, садясь на головы и столы, это было бы веселье и переполох.

Его сразу пленил дирижер во фраке до пят. Вспомнился дирижер в таком же фраке в Киеве, в Царском саду, как он тогда дирижировал «Фаустом». Чуть не прихватило сердце от воспоминаний! Он взял жену за руку.

— Тебе плохо? — шепотом спросила она.

— Нет, — ответил он, — давай не будем о плохом, будем веселиться.

Вокруг розы, тюльпаны, Ирен Уайли говорит, что привезли их прямиком из Голландии. И опять воспоминания, «Саардамский плотник» — любимая книга детства, о царе Петре, который ездил инкогнито в Саардам и был там плотником. Как все причудливо переплетается в этой жизни!

Роскошь показная, нарочитая, бьющая через край. Березки, выгоны с козлятами, овечками, медвежатами, клетки с петухами.

Наверное, так американцы и представляют себе Россию — березки и медведи, что еще здесь можно ожидать? Вот Маяковский был в Америке, а он — нет. И снова засосало под ложечкой от обиды и несправедливости.

Ну почему судьба так немилосердна и жестока к нему? Он хотел всего лишь покоя. Спокойно творить и дышать в полную грудь.

Кусочек европейской жизни здесь в Москве, розы, шампанское, запах сигар, и как все бесконечно далеко от него.

— Для ужина к посольскому особняку специально пристроили столовую, — пояснила Ирен.

Играла нежная музыка.

На глазах выступили слезы: все-таки нервы, нервы, нервы. Как его измучила сегодняшняя нелепая, суматошная жизнь, которая его не устраивала. Он был заточен в пещере Платона, откуда нет никакой возможности выбраться. Каждый день был наполнен головными болями, суетой, нелепыми распоряжениями по пьесе «Мольер» или «Кабала Святош».

С каждым разом Станиславский хотел видеть что-то другое. Он собирался сделать из Мольера куклу, а не живого человека со своими страстями и чувствами.

Булгаков вздрогнул: между собой и Мольером он ощущал невидимую связь, вокруг него тоже сжималось все плотнее невидимое кольцо. Но этот бал такой нежный, яркий, страстный, где музыка говорила и пела о том, как прекрасна жизнь, хрупка и мимолетна. Этот бал, после которого все изменится.

Он вздрогнул. Сцена выступила перед ним совершенно отчетливо: вот там на помосте будет стоять Маргарита — и все они будут подходить к ней и целовать колено — великий обряд посвящения. Великая ночь! И этот дирижер в длинном фраке почти до пят неожиданно умилил его, да, он опишет эту ночь, и этот бал, и эти цветы: розы и тюльпаны.

Он опишет эту ночь. И все, что там будет происходить, наполнится таинственным и блаженным смыслом.

Он закрыл глаза.

— Как ты? — Услышал он рядом голос Лены. — Что-то случилось? Голова?