Валерий Махов - Сезон мести

Вот таким безнадежным оптимистом был старший оперуполномоченный уголовного розыска тридцатилетний капитан милиции Голицын Антон Януарьевич.

Пасмурное, сопливое, ОРЗэшно-чахоточное, пневмонийно-туберкулезное утро. Кто бы знал, как не хочется вылезать из-под теплого одеяла. Особенно когда тебе двадцать с небольшим довесочком лет. Ты молодая и, если не врут зеркала, вызывающе красивая рыжая секс-революционерка. Почему революционерка? Да потому что в этом возрасте революционеры все. Контрреволюционеры — это секс-меньшинства. А если у тебя все в порядке с ориентацией и тебе двадцать лет, ты — новатор, ниспровергатель, а с годами созидатель, если повезет.

Так или примерно так думала, ворочаясь в постели и весело напевая в гоблинской интерпретации Интернационал, Кукушкина Елена Сергеевна.

Сладко потянувшись до мелодичного хруста и набрав в легкие достаточное количество воздуха, она во всю их юную мощь выдохнула: «Припев!»

Внутренняя свобода рыжей Багиры этим утром входила в крутые противоречия с некоторыми внешними факторами. Как, например, с первым выходом на работу. Лена приняла душ, высушила и уложила волосы, еще раз с радостью отразилась в зеркалах и быстро оделась. В одежде она выглядела не менее соблазнительно, но более загадочно. Строгий серый деловой костюм и белая псевдомужская сорочка не только не скрывали, а казалось, еще больше подчеркивали совершенство ее форм. Бросив на себя последний оценивающий взгляд и сделав губами движение, которое должно было окончательно примирить их с помадой, Леночка быстро выбежала во двор. Сев в красивую маленькую машину класса «земля-земля-небо», она поехала на свою первую в жизни работу, к исполнению самой заветной в мире мечты.

«…А черт, что за запах в квартире, опять, наверное, в кухне что-то горит. Господи, за окнами двадцать первый век, а я живу в таком усеченном и ограниченном пространстве. Кухня, ванная и туалет в коммуналке общие. Нигде в мире люди не поймут, как может быть общим отхожее место?! Как можно с утра во исполнение личных надобностей выстоять очередь?! Как можно идти в туалет со своим стульчаком? Ведь если повесить его на гвоздь в самом туалете, как это делают некоторые смелые, но недальновидные соседи, — им обязательно воспользуются».

С этими веселыми и приятными мыслями старший оперуполномоченный капитан милиции Кротов Николай Иванович просыпался практически каждый день. Разница состояла только в музыке, которую с шести утра врубали одни, и запахе жарки от других. Свою трехкомнатную квартиру Кротов при разводе оставил жене и двум сыновьям, а в коммуналке, оставшейся после смерти бабушки, уже несколько лет жил один. А если бы родная бабка не пожалела внука и не умерла, жить бы грозе насильников и бандитов в общаге. Тогда и спальня была бы общей. Кротова мало интересовал быт. Все свое время он проводил на работе, а дома только ночевал. Скоро пенсия, и тогда можно будет подумать и о быте, и «о свечном заводике в Самаре». А пока пахать до полного и окончательного искоренения преступности во вверенном ему районе. И тут уже, господа хорошие и плохие, не до санти-МЕНТОВ: свой, чужой — на дороге не стой. Как в той детской считалочке, а? Кто не заховался, я не виноват. Начинаю искать…

Все счастливые мафиозные семьи на свободе счастливы одинаково, а каждая находящаяся в тюрьме несчастлива по-своему. Все смешалось в общей камере номер тридцать один в первом корпусе городского централа. Или СИЗО номер один, находящемся по адресу Прохладная Гора, 99.

Так или примерно так написал бы сегодня царь литературных зверей конца позапрошлого и начала прошлого веков о происходящих в нашем городе событиях. А волнение в камере началось из-за того, что некоторых сидельцев начал вызывать к себе для профбеседы кум — начальник оперчасти СИЗО, майор Орехов. Он косил под тонкого интеллигента и редко бил зэков днем. Даже если он и позволял себе эти плебейские развлечения, то исключительно во время своих ночных дежурств и только для разрядки. Орехов получил университетское образование, много читал и стал жандармским ротмистром по чистому, как ему казалось, недоразумению. Он хлестал водку с другими операми, но в отличие от них не напивался до потери человеческого облика, а лишь бледнел и молчал. Он перетрахал всех красивых контролерш и телефонисток и сейчас волочился за новенькой прапорщицей, еще не успевшей прогнить и скурвиться.