Герман Кох - Уважаемый господин М.

К своему ужасу, он видит среди публики знакомое лицо – собственного издателя. Он смутно вспоминает телефонный разговор, состоявшийся всего какую-нибудь неделю назад. «Есть несколько вопросов, которые я хотел бы с тобой обсудить, – сказал его издатель. – Может быть, в субботу днем я заскочу в библиотеку». «Они что, хотят отправить меня на свалку?» – подумал он тогда. Нет, это не слишком вероятно. Хотя тиражи его книг и падают, но до сих пор за одно только имя любой захочет держать его в своем стойле. Он хоть завтра может перейти к кому-нибудь другому. Скорее всего, издатель хочет еще раз завести речь об интервью, о котором просила Мари Клод Брейнзел и которое ему пока удавалось откладывать. «Пожалуйста! – сказал М. – Избавь меня от этого!»

Совсем сзади, в последнем, почти свободном ряду сидит еще один мужчина. Молодой мужчина. Ну да, молодой… во всяком случае лет на тридцать моложе его самого. Лицо этого мужчины кажется ему знакомым, но он не сразу понимает откуда. Может быть, журналист, этого всегда стоит опасаться; через рекламный отдел издательства к нему уже не раз попадали его же собственные высказывания, сделанные в доверительной замкнутости библиотечного зальчика, но полностью искаженные и вырванные из контекста бесплатной местной газетенкой. «Я и не знал, что ты так относишься к расизму (или к движению в защиту окружающей среды, или к родам на дому)», – от руки писал на вырезке его редактор или какой-нибудь дежурный сотрудник рекламного отдела. Да, он и сам не знал, что относится так. Примерно так, но все-таки иначе.

Когда он открывает «Год освобождения» на первой странице, у него слегка кружится голова. Каждый раз, снова и снова, такой расклад: чем дольше он читает вслух, тем меньше пустой болтовни ему приходится терпеть, причем как от публики, так и от себя самого. Как вы пришли к такой идее? Вы пишете по утрам или днем? На компьютере или от руки? Что вы думаете о подъеме правого радикализма в Европе? Ваша жена читает ваши книги первой?

Между тем он может представить себе и ответы. Он всегда остается вежливым. Он скользит взглядом по лицам слушателей. В последнее время он иногда фантазирует о грузовике с открытым кузовом, который на середине его выступления приезжает всех забрать. Спокойствие, спокойствие, ничего не случилось, это только учения, вас эвакуируют ради вашей же безопасности. Потом задний борт поднимается и грузовик уезжает из города. На лесной поляне все должны выйти. Спокойно, граждане, не оглядываться, спокойно проходите до опушки. И лишь когда перед ними откроется свежевыкопанная яма, они поймут, что должно произойти.

«Я пишу от руки, – говорит он. – Мне нужно чувствовать, как слова струятся по моей руке». Он слышит свою речь, как будто за него отвечает кто-то другой. Представитель или пресс-секретарь. Он начинает читать. С первой же фразы у него возникает ощущение, словно это не его текст, а чей-то чужой. Такое ощущение возникает у него все чаще, но это происходит в кабинете: он перечитывает то, что сам написал месяцы назад, и каждое слово вдруг становится новым. Более того, он не может вспомнить, что когда-то писал этот текст. Это одно из преимуществ старости. Забывать. Что-то старое снова кажется свежим уже на следующее утро. Но тут нечто иное. Он читает фразы о группе участников Сопротивления, лежащей в засаде за железнодорожной насыпью, описание пейзажа и восхода солнца; читает об утке, крякающей вдалеке, – и все это звучит не просто как текст другого писателя, а как текст писателя, с которым он не хочет иметь ничего общего. Какое нытье, думает он, и опять эта война. Сопротивление в Нидерландах, какая тоска. Иногда, читая исторические труды о Второй мировой войне, он ловит себя на тайной надежде, что немцы хоть раз победят. Как будто это фильм, конца которого еще не знаешь. Или, во всяком случае, конца которого не помнишь. Он листает книгу и разглядывает фотографии немецких солдат, марширующих по русским степям. Форма сидит на них аккуратно, мундиры пока чистые. В последние годы все чаще всплывают цветные фото того времени – они еще нагляднее. Солдаты идут по кукурузному полю, на заднем плане горит деревня; у них закатаны рукава, чувствуется жар солнца, их волосы мокры от пота (за несколько месяцев, проведенных вдали от дома, волосы отросли и свободными прядями свисают на лоб, на воротник мундира – почти современно, почти как в наши дни), на ком-то солнцезащитные очки, похожие на поляроидные. Как будто в отпуске. Уставившись на эту фотографию, он думает о том, что случится потом. Холод Сталинграда, отмороженные пальцы, ноги и руки, тысячи насмерть замерзших солдат в снегу, среди руин города, – отпуск закончился.