Вера Арье - Сердце мастера [litres]

– Такие, как мы, везде лишние… Пойди, вынеси ведро да отправляйся домой, отец там совсем один. Вот, возьми… – она сунула Тристану сверток с еще не остывшей едой и пододвинула ногой ведро с овощными очистками.

– В моем ресторане за еду и гостеприимство принято платить! – резкий окрик хозяйки обжег Тристана, как пощечина. В руках она держала разрисованные им за этот вечер салфетки. – Но ты хорошая работница, Клотильда. А у мальчишки твоего определенно талант! Вот что… – мадам Кики развернулась всем телом к Тристану, обдав запахом здорового женского пота, смешанного с какими-то навязчивыми духами, – видишь эти рамки на стенах со старыми фотографиями? Я давно думала, что пора бы их сменить на что-нибудь… посовременнее. Вон тот плохонький столик в углу теперь твой! Садись и рисуй по вечерам, все, что видишь вокруг. Аккордеониста, малышку Лулу́ за стойкой бара, всю эту молодежь, что кутит тут ночи напролет, ну и остальных гостей… тех, что понаряднее. А уж твою мать я не обижу!

Домой Тристан бежал вприпрыжку. Его рисунки будут украшать стены самого роскошного заведения парижской «блошинки»! Надо срочно придумать, как их подписывать. Ведь у каждого художника должна быть своя монограмма…

Как пролетела промозглая зима, Тристан и не заметил – все вечера он проводил у Кики, а в выходные продолжал крутиться на толкучке. Под Рождество ему удалось даже продать пару собственных рисунков, оформленных в стиле романтизма – для этого пришлось потихоньку выдергивать пустые листы из раритетных книг, которыми торговал хромой Кристоф в своей букинистической лавке. На зернистой горчично-желтой бумаге зарисовки выходили объемными, но слегка размытыми, будто бы над ними действительно потрудилось время…

Между тем вокруг толкучки, которая постепенно начала превращаться из хаотичного уличного рынка в организованный крытый «аукцион», выросли новые жилые кварталы, сильно потеснившие «коренное население». К тому же поговаривали, что до Сент-Уэна скоро дотянут бетонную дорогу, которая уже начала окольцовывать Париж с юга. Первыми заволновались цыгане – их беззаконному и вольному житью приходил конец. На присвоенной ими сто лет назад территории затевалась масштабная стройка. Одним безликим мартовским утром случилось невероятное: приземистые цыганские кибитки с покатыми крышами, смахивавшие на «бюш де Ноэль» [1] Bûche de Noël ( франц .) – традиционный рождественский торт в виде полукруглого полена . о четырех колесах, снялись с насиженных мест и тронулись в путь. На их месте осталось лишь пепелище пустыря, покрытого грудами мусора, тряпья и объедков.

Возвращаясь поздним вечером от Кики, Тристан часто проходил через «цыганский квартал» – это был самый короткий путь к дому, да и принимали его там всегда дружелюбно. Нередко на пороге кибитки, позвякивая монистами, показывался кто-нибудь из женщин и угощал его когда куском пирога, когда подувядшим яблоком. Единственное, к чему Тристан ни разу не притронулся, так это к их излюбленному рагу из ежей – по весне цыгане охотились на «нигло», а затем жарили их на гриле или томили в своих котелках. Сейчас городок был пуст, уже неделю между поломанных оград гулял осипший ветер, гоняя по земле клочки бумаги и засохшие листья. Отовсюду доносился запах гнили и запустения.

Вдруг в зыбком свете единственного фонаря Тристан заприметил какое-то движение. Он сделал несколько неуверенных шагов, и ему показалось, что земля вокруг начала клубиться, как будто невидимый пахарь безжалостно вспарывал ее плугом, швыряя бурые комья к его ногам. Еще через мгновение воздух прорезал пронзительный писк! Тристан в ужасе отшатнулся – копошащаяся в куче мусора биологическая масса оказалась полчищем ошалевших от голода крыс, которые уже неделю рыскали по пустырю, подъедая все, что осталось после ухода цыган.

Мальчик попятился, наступая на рыбьи головы с выпученными глазами, изъеденные ежиные шкурки и полусгнившую картофельную кожуру, и вдруг услышал сдавленный писк прямо у себя под каблуком. В тот же миг его голень, защищенную лишь грубым, кое-как залатанным матерью носком, пронзила такая острая боль, что Тристан сорвался с места и, не разбирая пути, наступая на все мягкое, твердое, липкое, вязкое, живое и мертвое, понесся в сторону дома, слыша лишь, как свистит в ушах тоскливый ветер и заполошно бьется сердце…

Родителям о своем приключении Тристан решил не рассказывать – за неделю ранки от крысиных укусов почти затянулись, и он спокойно ходил в школу. Однажды, вернувшись домой после уроков, он почувствовал жар: капризная парижская весна всегда была сезоном гриппа и простуд – дело обычное. Тристан прилег и прикрыл глаза – они так нестерпимо болели. Когда отец пришел из мастерской, он обнаружил ребенка на полу – тот скрючился в луже собственной рвоты. Говорить он не мог: тяжело дыша, постанывая, мальчик мелко подрагивал всем телом, конвульсивно поджимая колени к животу. Отец перенес его на тахту, придвинутую к обклеенной газетами стене барака, и побежал за врачом – старик Леви жил за углом.