Мишель Бюсси - Я слишком долго мечтала

– Нет, маме понадобилось гораздо больше времени на размышления. Много месяцев. Я уже решил, что мы ее потеряли, но она все же вернулась. Несомненно, благодаря тебе, Лора. Однажды она вернулась и больше не уезжала. Мало-помалу становилась веселее, похожей на себя прежнюю. И это благодаря тебе, Марго. Мы решили завести второго ребенка, потому что опять любили друг друга. С тех пор все шло хорошо.

Лора белая как полотно. А Марго безутешно плачет.

– А я… я родилась через сколько времени после этого? – спрашивает она.

Оливье наконец отрывается от экрана и смотрит на дочерей.

– Почти через два года.

Потом все долго молчат. Марго кладет голову Лоре на колени, и та ласково гладит сестру по волосам. Стенные часы отстукивают секунды. Людские толпы на экране замедляют движение. Минута молчания вот-вот должна начаться. Марго прерывисто, между двумя всхлипами, произносит:

– Странно как-то – все эти совпадения. Этот тип, ради которого мама нас чуть не бросила, оказался в больнице Биша. А теперь вот – Джакарта. Как раз сегодня мама должна была туда лететь. Она ведь оттуда вернулась, когда все это случилось. Из Индонезии… Это теперь ее показывают круглые сутки, а раньше о ней годами и речи не было…

Ей никто не отвечает. На экране кадры какого-то стадиона. Марго продолжает говорить в воздух, лишь бы не молчать. Вот папа, тот никогда не умел заполнять паузы. Это для него слишком сложная задача, он работает руками, а не языком, – такова была одна из их любимых семейных шуточек. Как, впрочем, и другая: «Папа сегодня слишком строг – слишком много строгал». Семья – это когда все разделяют шутки. А не тайны.

– Они готовят концерт на стадионе «Уэмбли», – говорит Марго. – В память о погибших в Индонезии.

Стадион на экране сменяется клипом: певцы по очереди подходят к микрофону, а рефрен подхватывают все хором. Но в комнате стоит мертвая тишина, как будто их усилия напрасны.

Наконец Лора нарушает молчание:

– Его зовут Илиан, папа, Илиан Ривьер. Я с ним говорила. Сказала ему, что я дочь Натали. Он… Ему осталось жить несколько дней. Он обречен. Следователь думает, что это могло быть предумышленное покушение на убийство. Он в сознании. Пока еще… Ты…

Лора в нерешительности замолкает. Марго растерянно переводит взгляд с сестры на отца.

– Ты… ты не хотел бы с ним поговорить?

Оливье не отвечает. Слава богу, хотя бы не возмутился, думает Лора. И настойчиво произносит:

– Я думаю, это было бы правильно, папа.

Марго перестает следить за их скрытым поединком, она вытирает глаза и сосредоточенно смотрит на экран. Ее губы шевелятся, она подпевает выступающим:

– Оставь мне себя немножко …

Но ее никто не слушает.

– О чем мне с ним беседовать? – спрашивает Оливье.

– Я… мне кажется, у него есть тайна… важная тайна, которую он мог бы тебе доверить.

В этот момент большой экран разделяется на двенадцать маленьких, на них возникают города планеты, от Нью-Йорка до Шанхая, от Кейптауна до Рейкьявика.

Наступила минута молчания.

Самые высокие башни Джакарты по вечерам освещаются прожекторами. Это единственное украшение колониальных городов, построенных слишком быстро. И слишком поздно. У них нет истории. Лишь по ночам они раскрываются во всей своей красе – искусственной и агрессивной, подобной грубому макияжу «ночных бабочек», привлекательных только во тьме. Башня Монас, кажущаяся совсем близкой из окна двадцать первого этажа отеля Great Garuda , самая яркая из них, куда заметнее, чем Дворец независимости, административные здания на площади Мердека или отель Pullman Jakarta .

Илиан сидит на кровати, в метре от окна. Бирюзовые лучи прожекторов, направленных на Монас, рассекают ночную тьму и проникают в комнату, окрашивая стены, потолок и, ярче всего, его белую рубашку, – ни дать ни взять живой экран. Живой… но застывший.

Я сижу у него за спиной и судорожно обнимаю, нет, сжимаю его тело, вцепляюсь в него, как тонущий – в спасательный круг. В ресторане я проплакала весь конец вечера – над каждой нотой, над каждым словом, над каждым звуком фортепиано. Залила слезами ласточкины гнезда, продолжала плакать в лифте и, рухнув одетой на кровать, зарыдала в подушку.

– Я не могу бросить тебя, Илиан. Бросить тебя – значит умереть. Не жить, а вести жалкое существование. Бросить тебя – значит согласиться прозябать в пустоте. Ни одна женщина не может покинуть человека, который сочиняет такие песни. Такие объяснения в любви. А что потом…