Эбигейл Джонсон: Даже если я упаду

Я не врезалась в дерево ни тогда, ни сейчас.

Не упоминая о Джейсоне, я рассказываю эту историю Хиту. Чем больше я говорю, тем сильнее щиплет глаза, и вот уже дорога передо мной расплывается, хотя «дворники» лихорадочно скользят по лобовому стеклу. Я подъезжаю к знаку «Стоп»; ни одной машины в поле зрения. Автомастерская маячит впереди. До меня доходит, что Хит вот-вот выйдет из машины и, возможно, я больше никогда его не увижу. Я двигаюсь через перекресток и въезжаю на парковку. Мои глаза полны слез, когда я поворачиваюсь к нему.

– Мне очень, очень жаль твоего брата. – Я впервые произношу это, вслух или про себя. Все, что случилось с Кэлвином, связано с Джейсоном, и до этого мгновения, до этой вспышки памяти я не догадывалась о том, что могу сочувствовать одному в ущерб другому. Я не позволяла себе даже пытаться это делать.

Хит медленно переводит взгляд на меня, и, когда наши глаза встречаются, я вижу боль, такую сокрушительную, что слеза скатывается по моей щеке. Я не смахиваю соленую каплю.

Он отворачивается от меня и смотрит в лобовое стекло, а потом опускает голову и стискивает зубы. Я подавляю желание отпрянуть и прижаться спиной к двери. Не потому, что физически боюсь Хита. Меня больше пугает то, что он может сказать и что его слова разорвут меня в клочья, если он того захочет.

Он оглядывается на меня, чуть поворачивая голову. Боль и все другие чувства исчезают, прячась за выражением лица, бесстрастным и непроницаемым настолько, насколько эмоциональным и незащищенным выглядит мое лицо.

– Спасибо, что подвезла.

Он открывает дверь и ступает под дождь.

До ледового катка «Полярный» я добираюсь на автопилоте. Джефф, мой менеджер, бросает на меня странный взгляд, когда видит, как я вхожу в дверь.

– Тебя сегодня нет в расписании, – произносит он с укором, отчего взвивается на несколько октав его все еще мальчишеский голос, хотя редеющие рыжие волосы и блеклое морщинистое лицо говорят о том, что ему чуть за сорок.

Несколько человек из очереди за браслетами тоже поворачиваются ко мне. Я стараюсь почти везде держать голову опущенной, но особенно на работе, где вынуждена носить бейдж. Не все узнают меня с первого взгляда, но стоит добавить имя к смутно знакомому лицу, и шепот разносится по катку быстрее, чем лесной пожар. Маленькие городки – а техасский Телфорд с населением менее десяти тысяч определенно относится к таковым – замечательны, пока их достоинства не оборачиваются недостатками. Я задерживаю дыхание под прицелом устремленных на меня глаз, но сегодня окружающие лишь хмурятся, разглядывая мой вполне безобидный облик, и теряют ко мне интерес.

– Знаю, – говорю я, переводя дух и помахивая перед Джеффом коньками. Странный взгляд не исчезает. И назвать его странным проще, чем придумывать другое, более подходящее определение.

– Я заглянула, чтобы забрать чек на зарплату и немного покататься. – Он не может меня остановить, как бы ему этого ни хотелось. Я знаю свое дело и неплохо с ним справляюсь – безупречно чистый пол и гладкий, как стекло, лед, которые я оставила прошлой ночью, лучшее тому доказательство. Обычно я прихожу сюда рано утром или поздно вечером – такой график устраивает и меня, и работодателей, – но, как и для всех сотрудников, лед всегда открыт для меня.

Я прохожу в дверь, прежде чем он успевает что-то вякнуть о переводе моей зарплаты на банковский счет, чтобы я приходила сюда реже, – как будто это предел моих мечтаний. Я хватаюсь за любую возможность выйти на лед, чего бы мне это ни стоило. Сердце невольно замирает, когда я вижу за кассой Элену. Когда-то я называла эту полноватую женщину с волосами цвета соли с перцем своей феей-крестной, потому что она, не в пример Джеффу, позволяла мне оставаться допоздна и кататься на коньках, когда бы ни закрывалась касса. Теперь я никак не называю ее, если удается обойтись без приветствия. Она продержалась значительно дольше, чем другие, прежде чем перестала общаться со мной, и я убеждаю себя в том, что радуюсь тому, как она быстро опускает глаза, когда я прохожу мимо.

По пути попадаются еще несколько коллег. Совершенно очевидно, что их в большей или меньшей степени, чем Джеффа, коробит мое присутствие, и никто не дарит мне улыбок, чтобы я могла улыбнуться в ответ, как год назад. Даже новенькие, с кем я мало знакома.

Я изо всех сил стараюсь не обращать внимания на боль потери и слезы во взглядах, когда зашнуровываю коньки и собираю темно-каштановые волосы – насколько позволяют короткие пряди – в кургузый конский хвост. Если не считать толстовки с капюшоном, вытащенной из багажника вместе с коньками – а без них я никогда не выхожу из дома, – моя экипировка совсем не годится для фигурного катания, но меня это не волнует. На душе и в мыслях полный сумбур, пока я не ступаю на лед. И тотчас воздух кажется свежим и бодрящим, и звук скольжения лезвия по льду – не то скрежет, не то шипение – ласкает слух. Я улыбаюсь, выезжая на середину катка, разворачиваясь и набирая скорость для исполнения одинарного лутца. Сердце екает, прежде чем коньки отрываются ото льда. Ничто не сравнится с этим чувством парения в невесомости. Я приземляюсь и закручиваюсь во вращении стоя, наклоняясь с вытянутыми руками, высоко поднимая левую ногу и подтягивая стопу к правому колену. Потом плавно опускаю ногу вниз, прижимаю руки к груди, вращаясь все быстрее и быстрее, и окружающий мир сливается в пятно. В моих самых счастливых снах это вращение длится бесконечно.