Юрий Асланьян - Территория бога. Пролом

Отец, я и Раис, после того как прикончили выпивку, решили создать партизанский отряд и уйти в Уральские горы. Благо мой папа был участником партизанского движения во время Великой Отечественной войны в Крыму. Опыт имелся: в пятнадцать лет он уже ходил и ползал по крымской яйле с тяжелым ППШ за плечом.

Да, отец все знает — ему трудно рассказать что-либо об этой жизни. Или смерти.

Однажды, после университета, когда водка шла мощно, будто вода из артезианской скважины у Ветлана, я долго жаловался на жизнь, пока отцу не обрыдло слушать мычание пьяного теленка.

— Хорошо, представь себе: у тебя есть кооперативная квартира, интересная работа и даже то, чего в принципе быть не может, — много-много совершенно честных денег. Скажи, ты был бы умнее или глупее, чем сейчас?

— Да наверно, глупее, — с нетрезвой улыбкой ответил я.

— Так о чем же ты жалеешь? — подытожил мой лысый армянин и добавил в наши топливные баки белого горючего.

Поэтому я смотрю на свою жизнь и плачу — и со слезами на глазах чувствую, что с каждым днем становлюсь все умнее и умнее. Если так пойдет дальше, то скоро из меня просто попрет немыслимая армянская мудрость.

Если человек стал коммунистом при жизни, то помереть способен кем угодно. Не считая тех, которые писали: «Считайте меня…» Но коммунистов было столько, что не сосчитать. От партийных тошнило, как от зеленого азербайджанского портвейна. Белобрысые убийцы с настойчивыми глазами, какие-то мотовилихинские губошлепы, ординарцы из Губчека… И этот особенный аромат межличностных отношений и трудовой микроклимат — вы когда-нибудь бывали в мужском туалете на Соликамском автовокзале? Рекомендую — в качестве эффективного рвотного…

— Ха-ха-ЧП! — дразнился мой трехлетний сын, бегая по квартире своего деда-крымчанина.

Помнится, мы говорили с отцом и Раисом о том, что в Крыму блокирован президент страны — в Форосе. Мать слушала вполуха, а потом сказала:

— Там, на юге, вообще одна шпана!

Мы расхохотались. Тридцать лет назад наша семья переехала на Урал из Крыма. У мамы были конкретные воспоминания о южном полуострове, родине отца. Очень конкретные. О шпане.

А потом мы курили и все трое — казанский татарин, крымский армянин и его сын, вишерский чалдон, напевали песенку: «Я иду по яйле, с автоматом, в тельняшке. Мне пятнадцать — вся жизнь впереди! Может быть — впереди. Может быть — позади. А в какой-то стране через тысячу, может быть, лет сон пронзит до костей пацана. Может быть — не меня. Может быть — не меня. И приснится ему, что идет он по крымской яйле с автоматом — на скорую смерть! Может, песню запеть? Или лучше не петь… Я иду по траве, по курумам, орешникам… Ветер с моря. И хочется пить. Может быть, закурить? Может быть — и не быть. А немецкая часть рвется к горному плато на смерть. Не погибни, отец, пожалей пацана. Понимаю — война! Может — да, может — нет…»

А на следующий день Александр Яковлев, идеолог перестройки, заявил по телевизору, что «президента окружала одна шпана».

В тот день я умылся, позавтракал, погладил брюки и решил выполнить свой последний профессиональный долг — «жила бы страна родная, и нету других забот». Все-таки я журналист, хотя и в отпуске. Только я пропел одну советскую строчку, как похмельный Раис напомнил мне другую, из детской песенки: «Может, мы обидели кого-то зря, календарь закроет этот лист. К новым приключениям спешим, друзья…» Я взял удостоверение, блокнот, ручку и направился в приемную местного Совета народных депутатов. Я должен был написать хороший материал — такой, от которого редакция не в силах будет отказаться.

Председатель совета, молодой юрист, известный демократическими взглядами, тотчас принял меня.

— На Вишере появилась идея проведения бессрочной забастовки, — сказал я демократу.

— Я вообще против забастовки как метода борьбы, — быстро ответил Соколов.

— Понятно, — кивнул я, стараясь скрыть удивление. — Владимир Николаевич, а скажите, как вы относитесь к балету «Лебединое озеро»? Вы признаете его легитимность?

— Не понял… А! — улыбнулся он озабоченно.

Я внимательно разглядывал аккуратный светло-серый костюм председателя и ждал, когда он проявит свою безукоризненную гражданскую позицию. Но товарищ Соколов не торопился что-либо проявлять. Он думал. Ну а я молчал. Вообще, это было не молчание, даже не балет Чайковского, а какой-то пермский звериный стиль, медная бляха-муха, немыслимая свобода интерпретации.