Юрий Асланьян - Территория бога. Пролом

Думать оказался способен только на следующий день. Ходить по улицам в ожидании собственной смерти не очень хотелось, поэтому остаток жизни я продолжал посвящать вычислению тех, кто с редакторской амбицией решил значительно сократить текст великолепной рукописи из бессмертной серии «Жизнь замечательных людей». Сначала вычислить, а потом действовать. Самому. Мои мобильные друзья, которым на подъеме тормозить нельзя — по правилам дорожного движения, заняты оптовыми закупками зерна в Казахстане. А демократы — подозрительные лица… Деморализованный народ уже давно не в счет. Остается надеяться на пособие для анонимного лечения. Не спешить — сначала вычислить… Как-то я спросил у отца, сидя в кабине его грузовика, почему он, шофер первого класса с сорокалетним стажем, награжденный почетным знаком «За безаварийность», позволяет обгонять себя на дороге молодым наглецам. И ответ отца запомнил на всю жизнь: «Я слишком много мозгов в кюветах видел…»

Первое: надо думать, что эти люди появлялись в поле моего зрения. Второе: каким-то образом я покушаюсь на интересы злодеев. Третье: они способны на убийство — почитай криминальную хронику, если осталась у тебя блажь, непорочное чувство любви к российскому человеку.

Кто был с тобой на пути к заповеднику?

В то летнее, немного прохладное утро я долго гулял вокруг высокого черного барака, в котором находилась контора «Вишерского». Яков Югринов сказал: мы ожидаем машину — автомобиль, а не просто маршируем по плацу. Чтобы ехать на взлетную полосу. Когда уазик пришел, я был уже чуточку злым, поэтому разговаривать не хотелось. Еще меньше захотелось разговаривать после того, как машина три раза свернула к каким-то домам, гаражам, сараям, где в багажник загружались мешки, коробки, ящики со всякими полезными, похоже, вещами. Мне не хотелось разговаривать с энергичным мужчиной, который сидел рядом с шофером, иногда поворачивая ко мне свое костистое лицо, украшенное линзами с оптическим прицелом. Мужчина быстро и деловито рассуждал о подозрительных сверхконцентрациях денег и экспансии зарубежного овощеводства. А когда вырвались на асфальт за городом, повернулся ко мне окончательно и говорил уже до самой взлетной полосы разрушенного аэропорта.

— Понимаете, если заповедник останется закрытой территорией, наши дети будут лишены той самой красоты, которая спасет мир. Помните Достоевского? Уже сегодня необходимо прокладывать там экологические и туристские тропы, оборудовать стоянки…

Я помнил Фёдора Михайловича, не забывал о тех богатствах, что лежали за спинкой сиденья, и профессионально делал вид, что слушаю, а сам все пытался вспомнить, где же я его видел. Определенно видел, более того — возможно, мы с ним знакомы. И я вспомнил!

В тот августовский день своего отпуска я вернулся из леса, где собирал чернику. Во дворе, на лавочке, сидел мой отец — шестидесятилетний лев, бугристый от мускулатуры, пахнувший одеколоном.

— В парикмахерской был, — похвастался старый армянин и провел ладонью по лысой голове.

— Постригся? — спросил я.

— Да, — ответил он, — у меня прическа такая: на тебе два рубля — и отвали, моя черешня!

Рядом с ним курил друг моего детства, татарин Раис.

— Юра, в Москве переворот, — произнес он тихо.

Я как стоял с растопыренными руками, так и остался стоять. Руки-то были липкими, сладкими, фиолетовыми от ягод…

Это было 19 августа 1991 года. Появилось такое ощущение, что сейчас меня вырвет. Какая-то болезненная слабость. Надо было отмывать руки, измазанные сладким, липким, чернильным соком ягоды.

— Раис, будь другом, достань где-нибудь водки…

«Помаши нам рукой, помаши нам, мы уже на другом берегу, мы расселись по нашим машинам — и колеса визжат на снегу…» — злобно напевал я песенку, которую сам написал когда-то в армии. Напевал и тщательно отмывал липкие чернильные руки. Как хирург перед операцией. Потому что большое скопление народа требует от личности стерильной чистоплотности — в больнице, казарме, лагере, в Советском Союзе…

Мы пили с отцом и Раисом. В то время спиртное народу свободно не продавалось: водка отпускалась под трехчасовыми очередями милицейских глаз, которые вообще не смыкаются. Не смыкаются — наблюдают, что в результате получится. Не забуду рассказ одного друга, как он признался в любви женщине: «Знаешь, милая, ты лучше столичной водки!» Раис нашел бутылку какого-то коньячного напитка, и мы засели в квартире моих родителей. Звук у телевизора выключили — крутили ручку радио. Но узнать удалось немногое. Потом пошли к Алексею Копытову, имевшему более мощный приемник, из которого нам сообщили, что в Каспийское море впадает Волга… «Ну, это еще вилами по воде писано», — подумал я. И только одно было ясно: столичные козлы пытаются взять реванш. Очень хотелось поймать Горбачёва за лацканы и дерзко бросить ему в лицо: «Ты же честное слово пацана давал!»