Людмила Грицай - Серенада мегаполиса

Майор оторвался от экрана компьютера и задумался. Он понял, что Суданский и Иголкин, скорее всего, встречались друг с другом незадолго до смерти последнего, однако важно было установить, когда произошла эта встреча и имеет ли отношение Суданский к гибели своего приятеля.

«Да, — подумал про себя майор, — давно не приходилось встречаться с человеком с такой высокой самооценкой, вероятнее всего, у этого музыканта есть признаки нарциссизма, но может ли такой убить? И если может, то каким мотивом будет руководствоваться? Зависть? Но зачем ему завидовать Иголкину, он же не популярным исполнителем стал, а так чиновником средней руки на необъятных просторах московских министерств и ведомств. Нужно было хорошенько разобраться во всем этом».

Что ни говори, личность Суданского Владимирова заинтересовала, однако рассматривать его фото, слушать аудио и смотреть видео у майора не хватило больше времени, ему предстояло найти профиль в «Живом журнале» пользователя, именующего себя «Иголычем».

Профиль с таким ником был единственным, и нашел его майор очень быстро. У начала Интернет-дневника стояла надпись «Ежик в тумане просит о снисхождении». Владимиров мысленно улыбнулся, понимая, что раскрывает сейчас перед собой погибшего с совсем другой стороны.

Глеб Иголкин вел свой ЖЖ давно. Лет 15 назад записей было много, в целом их тон был оптимистичным. Это были размышления о жизни, творчестве, личном выборе, музыке, которую Иголыч торжественно именовал «началом всех начал». Владимиров поймал себя на мысли о том, что погибший — по крайней мере, в те далекие годы юности — жил глубокой напряженной внутренний жизнью, искал свое место в мире, верил в возможность реализоваться на любимом поприще. К тому же его ЖЖ было читать куда интереснее, чем рассматривать посты в социальных профилях погруженного в самолюбование Суданского.

«Блок призвал своих современников „слушать музыку революции“, — читал Владимиров в одном из постов, — но музыка пронизывает не только воздух революционных преобразований. Она растворена везде: в природе, в отношениях людей. Музыка — это радость, боль и печаль. Она может быть подобна звучанию высших сфер, а может напоминать грозный ропот земли. Главное — уметь слышать ее и понимать. Может быть, именно музыка приближает нас к разгадке того, что мы именуем Истиной?»

«В большом городе много голосов, он весь бесконечная многомиллионная полифония, — продолжал читать майор другую запись, — но как найти единство в этих голосах, как выстроить гармонию? Все мы сопричастны друг с другом, боль одного невольно превращается в горе другого. Как научиться не причинять боли, а дарить свет, радость, любовь? Тогда нужно самому любить! Но как же это трудно! Как часто любовь заменяется пошлым обладанием, корыстью, граничащею с безумием? Как мы слабы и как часто вместо прекрасной музыки света способны воспроизводить только сиплые мелодии разочарования и равнодушия».

Владимиров заметил, что у Иголыча вообще была склонность к несколько отвлеченным философским размышлениям, однако тон его записей от года в год становился все более мрачным и тревожным, что свидетельствовало о глубоком внутреннем надломе. Глеб Иголкин, несмотря на внешнюю успешность, благополучную семейную жизнь, все чаще писал об одиночестве, безысходности и тоске. Глубокой черной тоске, которая оглушает и превращает жизнь в бессмысленное прозябание.

«Каждый день кругом ты видишь людей, множество разных лиц, судеб, тревог. Но — погруженный в страшную гонку по заданному кругу — не можешь по-настоящему разглядеть ни одного лица. Жизнь утекает, как песок сквозь пальцы. Смотришь на себя в юности и кажется, что перед тобой совершенно чужой человек. А рядом дышит в спину та самая дама с косой, из объятий которой еще никому не удавалось убежать. Страна глухих одним словом!»

Владимиров читал и читал, и даже не заметил, как за окном его накрыл плотной завесой хмурый ноябрьский вечер. Уже прошел час-пик, и можно было возвращаться домой, он выключил компьютер и направился к выходу. Но все время до дома его не покидало сожаление о Глебе Иголкине. Он понял, что его подопечный мучился от чудовищного раздвоения личности. «Быть или казаться? Вот вопрос, на который каждый должен дать ответ.

Трагедия Глеба заключалась в том, что он хотел «быть», но окружение требовало от него только «казаться». Глеб сопротивлялся, пытался сохранить свое уникальное «Я», но терял его, как и веру в то, что у него получится во всех этих жизненных передрягах остаться самим собой. И дело было даже не в том, что он сменил дорогое его сердцу увлечение музыкой на скучный кабинет чиновника. Проблема исходила из того, что Глеб не хотел бороться за право «быть», просто согласившись плыть, как и все, по течению. Отсюда его жизненные неурядицы, холодность с женой, равнодушие к службе. Правда, изредка приходило понимание всего происходящего. Что же он делал в такие минуты? Куда бежал, к кому шел с разговором?