Юлия Яковлева - Каннибалы [litres]

Толпа неуловимо изменила конфигурацию: изготовились к очереди.

«О господи, только не целовать… это», – внутренне содрогнулась Даша. Она ни разу не видела покойников близко: ее отправили в питерский балетный интернат, когда обе бабушки еще были живы. Так они и остались в ее памяти: живыми, которые однажды исчезли насовсем. Просто исчезли.

Подойти к гробу Аким не успел – сотрудники похоронного бюро ловко, будто приняв и передав пас, закрыли крышку. Аким положил лилии, тут же отразившиеся в лакированной поверхности.

Так распорядился похоронный гример, который уже сделал, что мог.

Родственников у покойной не было. Она жила одна в роскошной квартире в высотке на Котельнической набережной, в компании нескольких кошек и пуделя Зайчика. Там тело и нашла приходящая домработница. Не сразу, правда.

Даша купила розы по дороге в театр, в киоске у станции метро. Метро было совсем рядом с театром. Но даже и от короткого удара московским холодком цветы успели повесить головы. Даша поправила помягчевший, полиловевший по краям цветок, а потом поняла, что покойнице все равно. Вмиг стало тоскливо и страшно, как вообще бывает почти у любого при словах «кутья», «поминки», при виде русских кладбищ с их тесной, пластмассово-мусорной пестротой. Она быстро положила букет, нашла Бориса глазами – кивнула, пошла ему навстречу.

– Вы с ней были знакомы? – спросила.

– Шапочно, – наврал Борис, благо покойница уже ничего не могла подтвердить или опровергнуть. Он вообще никогда не слышал это имя. – Вы с ней работали?

– Нет.

Гроб поднялся, плавно плыл к выходу.

С гениальной Маликовой ее начали сравнивать почти сразу – после дебюта в «Лебедином озере». На второе представление Маликова, ревниво привлеченная сравнениями, самолично прикатила из Москвы в Петербург. Собрала овацию перед началом – публика стоя приветствовала легенду. И ушла из ложи до конца спектакля.

– Я ей не понравилась.

Борис не успел и…

– Даша, а ты что – разве не едешь со всеми?

Марина Морозова при этом во все глаза разглядывала Бориса. Он усмехнулся, было видно, что девушка производила в уме быстрые сложные вычисления: кто, сколько, в каких отношениях, что из этого может быть лично для нее. Погасила сканер. Перевела взгляд на Белову, уточнила:

– На кладбище.

– Нет, – просто ответила Даша.

– Проводить великую балерину в последний путь!? – ужаснулась Марина.

– Автобусы подали, – разнесся по фойе голос Акима.

Бутафоры уже дергали, тянули вниз, сворачивали траурные полотнища.

Морозова обернулась к другой балерине – Егоровой:

– Она не едет со всеми.

– А что ей там делать? – как будто бы поддержала Белову та, но тут же вывернула смысл на противоположный: – Она же не московская… Вероника, ты-то, конечно, едешь?

Она жирно отлепила голосом «ко», «неч» и «но».

– Она же была моим учителем, – Вероника елейно промокнула уголки глаз бумажным платочком, шепнула: – Хочу лично убедиться, что старую дрянь зарыли.

На репетициях легендарная старуха сидела на стуле. Без конца трепалась: как на ее «Жизель» пришли Молотов и Риббентроп, как советская труппа впервые приехала на гастроли в Лондон, как… А больше всего про «образ». Про что угодно. Только не по делу: например, что сделать, чтобы тебя не сносило назад в аттитюде после прыжка, когда все тело, преодолевая инерцию броска, удерживается на крошечном пятачке пуанта, как знаменитый конный памятник императору Николаю на одном копыте. Что делать, Маликова знала: сама-то в свое время не падала. Но молодые балерины вызывали в ней смертельную ревность. Она люто ненавидела их всех. А любила она – театр. Без него – не могла жить. И ненавидя молодых, сменивших (и заменивших) ее, все равно возвращалась в театр. Как кошка, которая привязана не к людям, а к дому. «Вот что ты чувствуешь? – приставала старуха, сверкая старинными бриллиантами. – Перед тобой – твой возлюбленный. Что ты чувствуешь?» А Вероника чувствовала, что у нее тем временем остыли ноги, остыла спина: не то что в аттитюде теперь не выстоять, тут уже и прыгать надо было осторожно, чтобы икроножную мышцу не порвать. «Образ», – материлась Вероника – но только мысленно: ссориться с Маликовой значило погубить карьеру. При Сталине – сесть.

– А Белова – не едет! – притворно ужасались теперь все они, призывая свидетелей разделить оскорбление.

– Она из Питера, ей не понять, – следовал ответ с поджатыми губами.

Никто не хотел репетировать с Маликовой. Тем не менее они боролись, чтобы выбить себе это мучение. Чтобы потом говорить в интервью: «мой великий педагог», чтобы в кабинете у Акима можно было завопить: «да со мной сама Маликова эту партию репетировала!» Имя Маликовой до сих пор мироточило.