Юлия Яковлева - Каннибалы [litres]

Пятился и уперся в стол. Но ему повезло, Дюше надоело собственное красноречие, он перешел к делу:

– Пароль? Ну? Ну, блядина?

– Ницше.

– По буквам, – занес палец над клавиатурой Дюша.

Сын принялся диктовать:

– N.

– Эн.

– I.

– И.

– E.

– Е.

– T… Z… S… C… H…

– Что, блядь? – застрял в глухих согласных Дюша. – Что за херота такая?

– Философ такой.

– На, блядь.

Он с силой воткнул свой телефон отпрыску в руки.

– Да чего? – пытался отпихнуть телефон тот.

Дюша Бобр так стиснул руки сына, что из-под пальцев плоть побелела.

– Вводи ебаный пароль, философ!

Отпустил. Сын ввел пароль. Дюша выхватил свой телефон. Нашел функцию «удалить профиль». Нажал. Подтвердил.

А потом с удовольствием саданул сына телефоном по морде.

«Офигеть», – подумал Петр. Вот к этому уроду случайно села в машину скромная девушка Ирина. И больше ее не видели. Или села не случайно?

Петр открыл папку с сохраненным видео. Вот она, запись наружки. Вышла. Махнула. Одна машина проехала. Эта затормозила. Села, может, и случайно. Неслучайно – он ее подхватил?

Петр сбросил видео. Свернул фейсбук. Открыл инстаграм – отправить «Низшей расе» сообщение.

– Вот блядь, – сказал Петр. Экран ответил, что такого профиля, такого пользователя больше не существует.

– Ну ничего, крутыш, – пообещал Петр, не подозревая, что почти повторяет слова папаши, сказанные своему чаду. – Мы с тобой об этом еще поговорим.

Даша на стук в гримерку сначала крикнула, запыхавшись: «Я не буду забирать цветы домой!» Борис улыбнулся, постучал еще. Не сразу она приоткрыла дверь гримерной, показала лицо. Оно лоснилось то ли от крема, то ли от испарины. Борис смутился:

– Простите, я думал… Я подумал, вдруг вы голодная. Хотите поужинать?

Даша так явно обрадовалась, что он удивился:

– Вот здорово. Да. Я очень голодная. Три минуты? Идите вниз, я оденусь и спущусь.

И так быстро закрыла дверь, что ему пришлось отпрыгнуть.

Лица покойницы видно не было – оно утопало в цветах. Как будто это была последняя сцена «Жизели», Маликова – в своей коронной роли – опускалась под сцену сквозь бутафорский могильный холм, а механизм заело в предпоследний момент, подумала Даша. Только цветы. И нос.

Донеслось «Белова…», и Даша, вздрогнув, перевела взгляд с гроба – на того, кто говорил.

– …Продолжает традицию лирического искусства, явленного великой Маликовой, а значит, искусство балета продолжает жить.

Фойе театра обрамляли черные полотна. Струились атласные ленты венков. Пахло, как в гримерке после премьеры. Многие держали цветы в руках. Маликова была именем из школьного учебника по истории балета. Из главы про советскую эпоху. До войны, после войны. Имя давно отделилось от владелицы. Его уже невозможно было соотнести с мертвой плотью, скрытой где-то там, под цветами, в гробу. Поэтому грусти никто не чувствовал. Только необременительную скуку и легкое удивление, что, оказывается, Маликова умерла только сейчас («это сколько ж ей было лет?»). У всех понемногу начали ныть непривыкшие к неподвижности ноги, по толпе то и дело пробегали волны. У стен жалась публика – прощание с Маликовой было открытым, о времени и месте объявили на сайте театра.

Аким, как всегда, глядел поверх голов, но на сей раз это выглядело кстати: казалось, директор балета вглядывается не то в даль истории, из которой черпал примеры («ряд великих балерин, веками украшавших…»), не то в загробное нет-и-не-будет, где скрылась Маликова («одна из ярчайших звезд русского балета двадцатого века»). Не то в туманное будущее, куда уже пробирались лучи сегодняшней славы:

– …Ее лирический гений… душа русского балета… бессмертная традиция не меркнет, ее сегодня продолжают такие артистки, как Дарья Белова.

Аким запнулся. Дело в том, что он своими словами пересказывал некролог Маликовой, который утром прочел в газете, а там упоминалась только Белова. Но что мог критик, то не мог директор балета. Назовешь одну балерину – обидятся остальные. Перечислишь всех – подумают, что ты их боишься. Нельзя.

Его жена рядом перенесла вес с одной ноги на другую: лаковые траурные туфли жали. Не удержавшись на шатких каблуках, неловко ткнулась в мужа. Аким принял это за совет – и умолк. Наклонил набок голову, изображая печаль, – как в роли графа Альберта (ему, кстати, не очень удававшейся). Жена протянула лилии, придавшие ему еще больше сходства с Альбертом, который идет к могиле Жизели. Директор балета направился к обложенной цветами покойнице.