Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

Иваша и Гапа были в ту пору молодоженами, и, глядя на меня, они как бы моделировали своих будущих детей — за что же оскорбила их чаяния щедрая на жестокости природа, наделив впоследствии свиномордой, свинодушной Санькой и тупой, доброй, усталой, словно недоенное вымя несущей, Алисой?

…Солдат отставили, дни проводили вместе; Иваша играл с Дуней в дурачка, тихо смеялся, замечая, как скупа она на козыри, а в конце делал все, чтобы проиграть и тем порадовать ее, свою младшую сестру, непреуспевшую…

В Москву мы возвращались вместе. Иваша достал нам билеты в то же купе. На Рижском вокзале меня встречали родители, Ерофеевых — машина, на этой машине Иваша довез нас до дома, зашли на минутку, попробовали фаршированную рыбу и подружились, как казалось, навсегда…

Иваша и Гапа всякий раз приходили первыми и, подчиняясь ритуалу, после рукопожатий и поцелуев, шли в столовую, где словно здоровались со столом, обходя его со всех сторон, приветствуя знакомые и вновь явившиеся салаты, рыбы, сладости, заранее выражая восторг и тем самым льстя хозяйке… не из желания ли сделать приятное возникло сначала чревоугодие, потом обжорство? Нет, скорее из добросовестного, крестьянского отношения к пище — ведь и кремлевский паек, как хлеб насущный, ниспосланный за безгрешность, надо было съесть до конца…

…После обхода выстроившихся для парада блюд Иваша грустнел, семенил к окну и, задумчиво глядя на строящийся из трофейного гранита дом напротив, тихим голосом что-то поверял папе. Родители шутили, что Иваша выдает им все тайны — впоследствии выяснилось, что, действительно, кое-что выдавал…

Мама и Гапа в это время всегда стояли у раскрытой дверцы платяного шкафа, и мама вытягивала на зависть Гапе сопротивляющиеся и упруго старающиеся вернуться во тьму к пояскам, муфтам, жакетам с вздернутыми плечиками «американские» подолы шелковых, восхитительно новых, сшитых или купленных к празднику костюмчиков и платьиц…

Перебирая пальцами по отопительной батарее, словно все время чувствуя озноб, Иваша заканчивал паузу улыбкой, отворачивался от окна, оставляя папу в онемении от значительности узнанного. Мама закрывала дверцу шкафа, защемив устремившиеся на этот раз наружу упрямые цветастые подолы, безразличная к неровным пятнам зависти на еще дивно молодых щеках Гапы, и все шли на диван, перекрытый старинным, местами уже вытертым ковром, опускались на него и полулежали в ожидании других гостей и начала трапезы.

Пауза перед приходом гостей заполнялась воспоминаниями о той любви, которая породила дружбу, а также беглым перечислением предполагаемых моих талантов…

Меня неизменно просили почитать стихи, но почти всегда в середине чтения раздавался звонок, родители бросались к дверям, Гапа тоже, лишь Иваша, улыбаясь, смотрел на меня, не знающего, продолжать ли чтение:

— Молодец, Игорек, — говорил он и гладил по голове маленькой твердой рукой.

Из прихожей доносились звонкие поцелуи и кряхтенье Чеховского, стаскивающего с ног боты, по цокоту каблучков можно было определить, что и Верочка, и Миля уже облачились в принесенные с собой лаковые и шелковые «лодочки», но еще раньше с замиранием сердца я прислушивался к доносившемуся негромкому голосу, шагам… И являлся Сарычев. Я знал, что его взгляд сразу же остановится на мне, словно определяя, я ли это, а затем он торжественно протянет мне руку и крепко пожмет.

Он всегда задерживал мою руку в своей, смотрел вопрошающе, недоверчиво, ревниво. Ах, как же он не чувствовал, что хочется мне прильнуть к нему, прижаться и не отпускать, ибо никого я так не любил, никого не боготворил так, как Дмитрия Борисовича Сарычева…

Может быть поэтому лучше всего я помню то, что непосредственно с ним связано: встречи, разговоры, взгляды, вечера у нас дома и Новый год на его даче на краю Москвы, в сказочном месте со сказочным названием Серебряный Бор…

— К столу, к столу! — приподнятым тоном провозглашал папа, и все прямо из прихожей шли туда, где под мраморным плафоном, прозрачным, как человеческое тело в солнечный день, дышало пиршество. Потом на плафоне неведомо откуда появилось бурое пятно, и он перекочевал в прихожую…

— А «наполеон» будет? — спрашивала Миля.

— Будет, — улыбался Иваша, знавший все секреты и нашего дома.

— Я сажусь к фаршированной рыбе, — сообщала Верочка.

Ну и так далее…

Мамина улыбка находила меня, я шаркал ножкой, говорил прощальную французскую фразу… Меня уговаривали остаться, я оставался — таков был ритуал — через десять минут незаметно удалялся… Но десять минут принадлежали мне: это был мой праздник.