Наталия Новохатская - Гобелен с пастушкой Катей. Книга 6. Двойной портрет

Троллейбус плыл по Москве сквозь лиловые сумерки, я сидела у окна на колесе и плавно покачивалась в такт движению. За дымчатым стеклом возникали и отъезжали картинки центра, в них включались цветные рекламы, я лениво провожала глазами знакомые виды, а где-то в глубине подсознания формировалась странная мелодия, очень скоро она вышла вовне и стала ритмом. Его я отбивала ногой, едва достающей до полу. (Сиденье на колесе, если кто не помнит, оно довольно высокое.)

Сумерки быстро густели, картинки за окном становились ярче, и ритм стал руководить носком туфли совершенно отчетливо.

Вот это и был тот самый марш, такое музыкальное воплощение резво стучало моею левой ногой по полу троллейбуса, не слабо, однако. Но слова, плотно упавшие в бравурную ретро-музыку, они меня совершенно подкосили.

«О подвигах, о доблести, о славе

Я забывал на горестной земле» — уходили, как машины в яростный поход, великие, мало того, любимые, заветные строчки.

И хамски повторялись, как залихватский припев под стук невидимых копыт: «Твое лицо сияло на столе!»

«Ужас!» — призналась я себе покаянно, но отбивать ритм и цитировать Александра Блока не перестала, напротив. К бравой музыке добавились хриплые завывания мужской мелодекламации.

«Но час настал, и Ты ушла из дома!

Я бросил в ночь заветное кольцо!

Ты отдала свою судьбу другому,

И я забыл прекрасное лицо!» — вот что пелось в охотку с неясным самолюбованием.

Вот он едет на рысях, подгоняя коня плеткой, и голосит в пространство, что: «Я забы-ыл прекрасное лицо!» с чувством исполненного долга. Я честно попробовала взять себя в руки и прекратить пошлое безобразие, оно отчаянно рвалось из глубины души неизвестно с чего.

«Ну, нельзя же так, милочка, ведь это постмодернизм какой-то выходит, вернее, выпевается», — уговаривала я себя рациональными частями сознания. — «Едешь себе на общественном транспорте исполнять дело, денежное, хотя не слишком приятное, ну и потерпи, нечего уродовать заветные тексты от одной дорожной скуки. Не к лицу это более или менее образованному человеку».

Но тщетно, никто в глубине личного подсознания внимать не желал, голосил всё более пошлыми переливами. Нога тем временем продолжала держать лихой ритм про блеск стали и упомянутого не к ночи генералиссимуса.

«Летели дни, крутясь проклятым роем,

Вино и страсть терзали жизнь мою!» — признавался исполнитель хрипло и мужественно, потом даже всхлипнул от наплыва чувств.

«Ничего не сделаешь, раз понесло вразнос, ну и ладно», — веско внушило рациональное сознание на периферии чувств. — «Пой, светик, не стыдись, потом разберешься, с чего нас разобрало на песни». И беззвучный концерт на одну персону продолжался у троллейбусного окна уже без стыда и совести, вернее будет сказать, что концертмейстер старался на совесть, выходило нечто несусветное, но удовольствие доставалось отменное, хотя порочное донельзя.

«Я звал Тебя, но Ты не оглянулась», — звучал пошлый романс в ритме марша, упрёк вздорной бабёшке мешался с чувством сдержанного, но явного мужского превосходства. Видишь, я слезы лил, а ты…

И действительно, вечер выдался сырой, как всё лето 2000-го года, влага висела в воздухе постоянно, если не лилась с неба дождем. Я тоже ехала в троллейбусе в мокрые сумерки, и вечерние огни расплывались в мельчайших каплях. Вот она, первая точка совпадения, обрадовалась я, слегка доехав до синего плаща, она туда и ушла, в сырую ночь. А у меня в руках скомканный влажный зонт, правда, ярко-розовый, синего не нашлось, обычный куда-то подевался, пришлось брать неприличный запасной.

«Не знаю, где приют своей гордыне», — между тем пенял и попрекал голос зарвавшегося исполнителя.