Виктория Платова - Увидимся в темноте

Кофе явно предназначался девчонке, но аккуратный парнишка даже не подумал к ней подойти; понимает, что та обслуживает клиента. Вышколенный.

– Вот, посмотрите.

Кира протянула Брагину несколько небольших коробок с прозрачными пластиковыми окошками.

– Можете пока выбрать цвет.

Черный, синий, красный. Розовый, как волосы у девчонки. Пока следователь рассматривал плюшевые кольца с прикрепленными к ним цепочками, Кира успела отойти к стойке, у которой ее уже ждал ботан.

– Привет, Феликс.

– Капучино.

– Спасибо.

Черт бы побрал Пасхавера с его теориями. Черт бы побрал самого Брагина, не должен он рассматривать эту роскошь специфического человеческого общения. А вот, поди ж ты, рассматривает и даже прикидывает, что все пасхаверовские домыслы вполне могли оказаться правдой. И какая-нибудь девчонка в каком-нибудь похожем магазинчике продала Альтисту закамуфлированные плюшем железные кольца, даже не подозревая, для каких целей он их покупает.

Может, так. Может, нет.

Девица и ботан о чем-то тихо разговаривали, – как приятели, а не как влюбленные. Да и приведи очкарик это розовое чудо в семью, его родители вряд ли обрадовались бы такому приобретению. Наверняка и семья хорошая, преподавательско-профессорская, интеллигентные шататели режима. С утра до вечера заседают на фейсбуках, шпыняя власть и проклиная ее в самых красочных причастных оборотах. Зачем им невестка, заведующая резиновыми куклами и фаллоимитаторами? Найди себе другую, сынок, из нашего круга.

Брагин даже пожалел ботана, но ровно до той минуты, пока парень не снял свои узкие дымчатые очки – чтобы протереть их мягкой салфеткой. Не так он прост, этот Феликс. Глаза у Феликса жесткие и холодные, очень цепкие; цвет так сразу не определишь – олово, сталь? Все-таки олово. Вроде бы давно остывшее, но где-то в глубине все еще затухает и никак не может затухнуть огонь.

– Выбрали что-нибудь? – спросила у Брагина Кира.

– Подумаю еще.

– Ага. Хорошо.

– Спокойной ночи.

– И вам.

Молодые люди улыбаются Брагину и тут же забывают о его существовании. На правой руке девчонки (той, в которой зажат стаканчик с кофе) – браслет. Кожаный шнурок, несколько раз обмотанный вокруг запястья, и вместо застежки – изящный латунный якорь с обвивающим его осьминогом.

Занятная штуковина.

У НОЧИ ТЫСЯЧИ ГЛАЗ/NIGHT HAS A THOUSAND EYES

(1948 г.) 81 мин.

…Надеждам не суждено сбыться.

Не в этот раз.

Придя в себя, я снова вижу Комнату. В ней почти ничего не изменилось, разве что запас галет пополнился. И со мной никаких существенных изменений не произошло, разве что болит голова. Боль неявная, струящаяся – от висков к затылку, – и еще сухость во рту. И металлический привкус, который немедленно хочется чем-то заесть. Галетами.

Не собираюсь прикасаться к ним.

Достаточно того, что ТотКтоЗаДверью прикасался. Был здесь. Пришел вслед за туманом – и… «И» вызывает приступ паники, животный страх накрывает меня, рвет когтями внутренности.

Ничего он не сделал.

Ни с Лорен Бэколл (фотография на месте), ни со мной. Достаточно ощупать себя, чтобы понять это. Джинсы, носки, футболка – вещи, доставшиеся от четверга, нет только куртки и кроссовок. И рюкзака, в котором сложено то, что делает меня мной: паспорт, телефон, планшет, ключи. Мысленно перебирать его содержимое – еще один способ занять истерзанный Комнатой разум. В этом случае рюкзак вырастает до размеров Доломитовых Альп, где я могла бы остаться. Жить с Аттилой или с кем-то другим. Или сама по себе. Работать в сувенирной лавке или в пункте проката горнолыжного снаряжения – разве это не счастье? Разве не счастье – мести волосы в парикмахерском салоне с маленькой табличкой на двери: «Здесь говорят по-русски»? И ждать конца сезона, когда волос на полу станет ощутимо меньше. И сувенирные лавки перестанут ломиться от посетителей, и за снаряжением в пункт проката никто не заглянет.

Самое время для чтения.

Я люблю читать. Это болезненная любовь, почти патологическая. Всю жизнь я хваталась за книги, как утопающий хватается за края полыньи посередине замерзшего озера. Не соленого – самого обыкновенного, каких под Питером миллион: Краснофлотское или там Врёво. Или Вуокса с Гупиярви. Мое собственное Гупиярви не бывает летним – только зимним. Льдистые края полыньи то и дело обламываются и уходят под воду. Туда, где чего только ни скопилось: постмодернистский беллетристический хлам, брошюры, популяризирующие науку; скучный Теккерей, оба Манна – Томас и Генрих, Хантер Томпсон (недооценен как писатель) и Жозе Сарамаго (переоценен). Тысячи имен хранятся в слежавшемся придонном иле моей памяти, тысячи сюжетов. Сюжет с Комнатой, в которой я оказалась, тоже разрабатывался. С разной степенью достоверности и изобретательности, вас бы сюда, писаки, вас бы сюда! Но здесь лишь я, никого другого нет, а когда-то прочитанное или увиденное ничем не может мне помочь. Рецепты по выживанию из брошюр тоже не годятся. Они касаются тайги, пустынь (включая арктическую и антарктическую), а еще ситуаций, когда на тебя упала железобетонная балка во время землетрясения. Травмы конечностей, черепа и позвоночника, синдром длительного сдавления – вот что за этим следует. Непрекращающаяся боль, к которой трудно приспособиться.