Алексей Биргер - Ведьмин круг

Дальше начало твориться нечто невообразимое. Из Архан­гельска сообщили, что одним из подозреваемых является некто неизвестный, с которым Куденко кочевал по «хазам» в после­дние дни: здоровенный рябой детина с бельмом на правом гла­зу... Высик хотел зажать эту информацию, но шила в мешке не утаишь. Видно, кто-то из его сотрудников проболтался, и слухи о воскрешении из мертвых Кривого резко усилились. Высик - то ли цепляясь за соломинку, чтобы пресечь эти слухи, то ли по внезапному наитию души - отправил в Архангельск отпе­чатки пальцев Кривого, взятые у мертвого главаря. Пришел от­вет, что идентичные отпечатки пальцев обнаружены на портси­гаре, найденном при убитом Куденко. Отпечатков пальцев са­мого Куденко на портсигаре нет. Есть отпечатки пальцев трех неизвестных лиц, но отпечатки Кривого - самые свежие.

Высиком начала овладевать холодная злость. Он не любил, когда его нагло водили за нос, и он отправил в Архангельск служебную «молнию». Во-первых, он просил выяснить, видел ли кто-нибудь, как Куденко пользовался найденным при нем портсигаром. Во-вторых, сообщал, что ввиду серьезности дела готов прибыть в Архангельск лично.

По первому пункту из Архангельска ответили, что, действи­тельно, портсигара у Куденко никто не видел и не помнит. По второму - что они сами направляют к Высику своего сотрудни­ка для выяснения всех обстоятельств.

Высик тут же отстучал следующую «молнию», чтобы сотруд­ник обязательно прихватил с собой фотографию злосчастного портсигара.

Прибывший сотрудник архангельского угрозыска Никаноров, молодой, розовощекий парень, вполне простодушно объяс­нил Высику:

- Подумали, лучше уж мы к вам... Сами понимаете, Моск­ва с ее магазинами, а у нас хоть шаром покати. Кому отрез на платье, кому на костюм, кому еще что. Мне список выдали - во! - Он широко развел руки. - Целая простыня! Повод для служебной командировки есть, грех не воспользоваться. Но и я к вам не без гостинцев - наше, домашнее. Нельзя ведь с пу­стыми руками...

И он начал извлекать северные гостинцы: красную малосоль­ную рыбку, красную икру, бутыль спирта на клюкве и две лит­ровых банки моченой морошки. Вскоре Высик воздавал долж­ное нежно-золотистым ягодам, а Никаноров нахваливал досто­инства продукта:

- Морошку не зря у нас царь-ягодой называют. Ее, сказывают, наш самодержец последний, Николашка расстреляный, каждый день требовал к своему столу, под стопочку... так. Цари, они толк знали, хоть и кровопивцами были. И этой рыбки попробуйте. Эх, надо было и бруснички вам прихватить. Но ничего, с оказией перешлю...

От северного уютного стола на Высика вдруг дохнуло хмурыми морскими просторами, смутными воспоминаниями об остававшихся на обочине жизни мальчишеских мечтах, о какой-то затрепанной книжке в крохотной библиотеке детского дома - «Юность Ломоносова», что ли? - где рассказывалось об отваж­ных хождениях поморов на утлых суденышках по бурным мо­рям, над которыми вставало северное сияние... Словно несколь­ко зеленых былинок романтики, вытоптанной жестокими года­ми, пробилось в сердце, утверждая неистребимость мечтаний о жизни иной, вольной и свежей. И так болезненно защемило в груди, словно душу взрезало настырными всходами, так разбе­редило сердце... Английские моряки... Иностранные суда в пор­ту... В конце войны Высик на несколько часов попал в Росток, немецкий портовый город, где гарь войны мешалась с гарью плот­ных выбросов дыма из пароходных труб, где все так или иначе жили портом и морем и кормились ими - и никогда Высику не доводилось ощутить так отчетливо, что избавление от ужаса вой­ны близко, как глядя в задымленный простор, вдыхая соленый влажный воздух причалов... Свежий и суровый, как небеленый холст, ветер с моря - ради этого ветра стоило жить.

Во время посиделки с Никаноровым Высик испытал нечто похожее.

- Ну, а вообще-то, как у вас там? - спросил он.

- Да никак. Тоска зеленая. Ровная земля, ровное море. Небо низкое и как свинцом налитое, город, к земле притиснутый... Бандитизм, бедность. Рук-ног не хватает, чтобы со всем справ­ляться. Вот у вас...

И Высик разглядел в глазах Никанорова бередящую боль, сход­ную с его собственной. Только эта боль неосуществимых мечта­ний была устремлена в другую сторону - к огням Москвы, сверканию витрин, сиянию рубиновых звезд Кремля над искрящимся снежком или над безудержной духовитостью отцветающих зной­ных лип: просто пройтись по одной из центральных улиц в справ­ном костюмчике, глазея на красоток, и, выпив где-нибудь стакан­чик крем-содовой, причаститься столицы мира... Подальше от уны­лой безысходности, от однообразия скудного северного пейзажа, где напряженные в борьбе за выживание мускулы природы настоль­ко обнажают свою мощь, что она кажется враждебной человеку... То, что соблазняет Высика, давно приелось Никанорову в текучке хмурых будней, и наоборот, то, что Высик и замечать перестал, манит Никанорова, словно райское видение.