Мария Воронова - Жертва первой ошибки

Пожалуй, в Витиной гипотезе есть логика, но Ирина знала, что здравые и убедительные предположения – это одно, а жизнь – совершенно другое. Логичность не означает истинность, но тот, первый маньяк, с которым ей пришлось столкнуться, был действительно приятным в общении человеком. Да, тихим, да, незаметным, слегка подловатым, по отзывам коллег, но мирным, добродушным и услужливым.

– Все надо доказывать, Витя, абсолютно все. Это я вам говорю и как судья, и как начинающий научный работник.

Зейда расплылся в улыбке:

– А вы маете рацию!

– Странно, что Макаров не дал распоряжения об объединении дел, – вдруг сказал Сева.

– Боится огорчить вышестоящее начальство, – фыркнула Ирина, – это же его главная забота, чтобы сильные мира сего были довольны.

– Ах, Ирочка, не нужно так говорить, – Гортензия Андреевна вдруг поджала губы, – вы не можете знать, какими целями он руководствовался.

– Ясно какими.

– Нет, не ясно. С нашего места нам с вами не может быть ясно, каким образом он принимает решения на своем! Это с дивана кажется, что все просто, и обыватель готов управлять страной, потому что живет по принципу «правильно так, как нужно мне». Надо ведь всего лишь сделать так, чтобы ему было хорошо, и он прекрасно знает, как этого добиться, поэтому чувствует в себе незаурядный потенциал к государственной деятельности.

Ирина поморщилась. Вот все хорошо было в Гортензии Андреевне, но порой старушку заносило на стезю нотаций.

– Возможно, он считает, что две бригады лучше справятся с расследованием, чем одна, – продолжала Гортензия.

– Но тут весь смысл, чтобы проанализировать всю серию…

– Я думаю, в первую очередь необходимо выяснить, возможно ли повторное токсикологическое исследование тканей первой жертвы, и если да, то провести его как можно скорее. А ругать начальство станем в самую последнюю очередь, когда уже совершенно больше нечем будет заняться.

Денек выдался теплый и пасмурный, как парное молоко, Федор хорошо поработал утром и после обеда вдруг обнаружил, что заняться особенно-то и нечем. То есть текущие дела никуда не исчезли, но никакого повода для аврала, чтобы задержаться допоздна, не обнаруживалось, и Федор покинул рабочее место в соответствии с трудовым законодательством.

Вспомнилось избитое выражение, якобы счастье – это когда человек с удовольствием утром идет на работу, а вечером с удовольствием идет домой. Федор покачал головой. Нет, ребята, счастье не в этом. Совсем не в этом.

А что такое удовольствие, да бог его знает…

Проезжали сквер, в глубине которого виднелась серая бетонная будочка метро. Восемь станций с одной пересадкой, пятнадцать минут на трамвае, и он будет у цели – у похожего на склеп подъезда девушкиного дома. Может, прокатиться, вдруг он встретит ее и она ему улыбнется? Ведь, кажется, люди называют удовольствием именно то, что он чувствует при виде ее улыбки.

Соблазн оказался таким сильным, что Федор скорее стал думать о неприятном. Нашли второй труп, так что пора признавать серию и объединять дела, и брать под свой контроль, пока это не посоветовали сделать вышестоящие инстанции.

Пора и по уму, и разговоры в кулуарах уже ведутся. Чем скорее он распорядится, тем лучше укрепит свою репутацию компетентного, смелого и активного руководителя.

Но черт побери, господи, дорого бы он дал за то, чтобы эти дела так и остались разрозненными преступлениями и никто не увидел между ними никакой связи. Ничего бы для этого не пожалел.

Надежды на спокойный вечер не сбылись. Дома бушевал скандал, и жена с дочерью так разогнались, что уже не могли остановиться. Федор переоделся, лег на кровать и стал ждать, пока дамы наорутся и покормят его ужином, через полчаса понял, что до примирения еще далеко, и двинулся на кухню попить чайку.

Только он сделал себе бутерброд и поболтал в чашке пакетик с фруктовой отдушкой, какие недавно появились в распределителе, как в кухню влетела Лена:

– Папа, хоть ты ей скажи!

Лицо дочери так опухло от слез, что Федор не узнал бы ее на улице, а Татьяна, вошедшая следом, сохраняла спокойствие мраморной статуи. Это был ее фирменный стиль, который, наверное, и Федора выводил бы из себя, будь он к своей жене чуть менее равнодушен.

– Я тебе скажу, Лена, что, во‐первых, нельзя говорить о матери «она» в ее присутствии, а во‐вторых, надо уметь владеть собой. Нельзя давать волю своим чувствам.

– Такие чувства даже испытывать недопустимо, – воскликнула жена, – господи, откуда в тебе взялась эта патологическая ненависть ко мне? Неужели потому, что я тебя мало грудью кормила, как пишет твой любимый Башмачников?