Роберт Гэлбрейт - Дурная кровь

Этим теплым августовским вечером в пабе «Виктори-Инн» было такое столпотворение, что посетители, не сумевшие найти места в зале, выплескивались наружу и устраивались на широкой каменной лестнице, спускавшейся к бухте. Полворт и Страйк заняли угловой столик, и каждый уже влил в себя не одну пинту по случаю дня рождения Полворта, которому исполнялось тридцать девять. Полворт отстаивал корнуолльский патриотизм уже минут двадцать, которые для Страйка растянулись на целую вечность.

– Считаю ли я себя англичанином? – задумался он вслух. – Нет, я бы, пожалуй, назвался британцем.

– Ладно врать-то. – Полворт мало-помалу закипал. – У тебя бы язык не повернулся. Ты меня спецом выбешиваешь.

На вид в них не было ничего общего. У Полворта, невысокого и щуплого, как жокей, с обветренной, не по возрасту морщинистой физиономией, редеющие волосы едва прикрывали загорелую лысину. На эту встречу он явился в рваных джинсах и мятой футболке, которая, наверное, валялась на полу или в корзине с грязным бельем. На левом предплечье красовалась наколка – черно-белый крест святого Пирана Корнуолльского; правую руку прорезал глубокий шрам – память о близком контакте с акулой. Старые друзья называли его Аборигеном или Живцом.

Его друг Страйк напоминал вышедшего в тираж боксера, что, впрочем, соответствовало истине: крупный, почти двухметрового роста, со слегка свернутым набок носом и темной курчавой шевелюрой. Наколок он не признавал и, невзирая на всегдашнюю легкую небритость, выходил из дому наглаженным и свежим, что выдавало в нем бывшего полицейского или военного.

– Ты же отсюда родом, – гнул свое Полворт, – а стало быть, корнуоллец.

– Ну, знаешь, если так рассуждать, тогда ты – брамми.

– Что ты гонишь?! – Полворт, глубоко уязвленный, вновь сорвался на крик. – Меня из Бирмингема привезли сюда двухмесячным, у моей матери девичья фамилия Тревельян. Только на этой земле и слышен зов крови. – Полворт уже бил себя кулаком в грудь. – Мои предки по материнской линии веками жили в Корнуолле…

– Ты пойми: для меня кровь и почва никогда не были…

– А тебе известны результаты последнего опроса? – перебил Полворт. – В графе «национальная принадлежность» половина, то бишь пятьдесят процентов , участников отметили клеточку «корнуоллец», а не «англичанин». Колоссальный рост самосознания.

– Потрясающе, – сказал Страйк. – И дальше что? Добавим еще клеточки для думнониев и римлян?

– Давай-давай, залупайся, – фыркнул Полворт, – поглядим, далеко ли уедешь. Лондон тебе не на пользу, братан… Когда человек гордится своим происхождением – это нормально. Когда местные сообщества требуют, чтобы Вестминстер передал им часть полномочий, – это нормально. На будущий год шотландцы всем прикурить дадут. Вот увидишь. Добьются для себя независимости – и остальные за ними потянутся. Кельтские народы один за другим начнут поднимать голову. Повторим? – без всякого перехода добавил он, указывая на опустевший пивной стакан Страйка.

Направляясь в паб, Страйк рассчитывал снять напряжение и тревогу, а не дискутировать о корнуолльской политике. Но с момента их последней встречи Полворт, очевидно, полностью сроднился с патриотической партией «Сыны Корнуолла», в которую вступил еще шестнадцатилетним подростком. Обычно Дейв поднимал Страйку настроение, как никто другой, но не терпел шуточек по поводу независимости Корнуолла, тогда как у Страйка эта тема вызывала не больше эмоций, чем шторы в гостиной или наблюдение за поездами. Страйк уже подумал было сказать, что ему пора к тетушке, но от этой мысли ему сделалось едва ли не более тоскливо, чем от гневных обличений в адрес супермаркетов, не желающих помечать товары местного производства крестом святого Пирана.

– Ага, спасибо, – ответил он и протянул свой пустой стакан Дейву, который стал протискиваться к стойке, кивая направо и налево бесчисленным знакомым.

Оставшись в одиночестве, Страйк рассеянно обвел глазами паб, который он всегда считал для себя чуть ли не родным. С годами это заведение изменилось, но все еще напоминало то место, где он лет в восемнадцать-девятнадцать тусовался со своими корнуолльскими приятелями. На него нахлынуло двойственное, острое чувство родства и в то же время отчуждения: здесь он ощущал себя своим, но никогда своим не был.

Когда Страйк бесцельно скользил взглядом от деревянных половиц к офортам с морскими видами, он неожиданно для себя уставился прямо в большие настороженные глаза женщины, которая вместе с подругой задержалась у бара. Ее вытянутое, бледное лицо обрамляли черные с проседью волосы, спадавшие на плечи. Он ее не узнавал, но в последние полчаса беспрерывно ловил на себе взгляды кое-кого из местных, вертевших головами, чтобы получше его рассмотреть. Страйк отвел глаза, достал мобильный и сделал вид, будто набирает сообщение.