Александр Барр - Одна в пустой комнате [litres]

Рука Аркадия с размаха бьет доктора в живот. Фальшивка издает звук, похожий на кашель, и сгибается пополам. Это большее, на что я сейчас способен.

Удар. Еще удар и еще. С каждым взмахом я чувствую, как теряю контроль над рукой, как тает в ней сила. Удар. Еще. Последний выпад походит больше на легкий шлепок или на интенсивное массирование с маслами, чем на полноценную атаку.

Федор Петрович выпрямляется. И я вижу его уродливое улыбающееся отражение.

Все кончено. Я проиграл.

Сейчас бы глоток воздуха. Свежего.

– Что? Не любишь ириски? – смеется фальшивка.

Он водит носом, принюхивается.

Наслаждается сладким запахом. Он не торопится. Он знает, что сейчас никто ему не помешает.

Он насвистывает веселую мелодию и поправляет прическу.

Я проиграл.

Я – это голос, запертый в теле маньяка. Голос, который хочет остановить сумасшедшего зверя. Я голос совести. Всего лишь бесполезная озвучка его сомнений и здравомыслия.

Я беспомощен.

Фальшивка встает у стола. Он гладит Риту. Проводит кончиками пальцев по ее испуганному лицу.

– Так будет лучше. Не бойся. Ты навсегда останешься красивой.

Он бросает короткий взгляд на манекены. Ищет их поддержки.

Пластиковые тела с нетерпением ждут пополнения своих рядов. Совсем скоро истинная красавица займет место в их стройных рядах. Возможно, возглавит или, того и гляди, обесценит их пластиковое сообщество.

– Не ревнуйте. Я вас всех люблю, – говорит фальшивка и заливается истерическим смехом.

Он проходит вдоль пластиковых зрителей. Кому-то подмигивает, другому жмет руку. Федор Петрович подсаживается к своим первым творениям и по-отцовски обнимает их за плечи. Он словно извиняется за то, что их маски не совсем удачные. Извиняется, что их кожа синяя, с подтеками и дурно пахнет. Он говорит, что все равно всех их любит, и обещает, что им никогда не будет одиноко.

Фальшивка берет один из манекенов, несет его на импровизированную сцену. Ставит возле себя недалеко от стола.

– Дружище, стой здесь. Будешь мне помогать, – на полном серьезе обращается к манекену и возвращается к Рите.

Он говорит, чтобы девушка перестала мычать. Говорит, что терпеть не может такое поведение. И просит ассистента включить ярче свет. Манекен не двигается.

Федор Петрович разочарованно говорит, что все в этом доме приходится делать самому, подходит к выключателю и щелкает рубильником. Мощный прожектор светит на стол, почти как в операционной. Девушка щурится от яркого света.

– Не мычи! Сколько можно повторять? Последний раз предупреждаю. Потом пеняй на себя.

Он отклеивает скотч. Рита плачет, умоляет ее отпустить.

Фальшивке нравится ее голос. Ему приятно слышать, как она обращается к нему. А я никак не могу помочь бедной девушке.

Я бессилен.

И я не могу больше слышать ее стоны, не могу больше слышать издевательские фразы Федора Петровича.

Я заставляю себя оглохнуть.

Просто приказываю себе не слышать.

И мои уши перестают ловить звуки.

Все крики растворяются. Они пропадают где-то вдалеке. Словно кто-то нажал на кнопку управления громкостью на пульте от телевизора и снизил звучание до самой последней отметки на шкале.

Я вижу, как открывается рот фальшивки, вижу, как двигает губами Рита. Но в ушах только звон. Легкий нескончаемый писк.

Фальшивка гладит девушку.

Он исследует пальцами каждый сантиметр ее юного тела. Забирается в самые потаенные уголки. А я удивляюсь, насколько нежная и гладкая у Риты кожа. Мне противно от самого себя, но мне нравится касаться Риты.

Он что-то говорит.

Он размахивает руками и обращается к зрителям.

Он расхаживает вокруг стола, словно конферансье в цирке, который объявляет смертельный номер. Объявляет гвоздь программы, ради которого все здесь собрались и потратились на дорогостоящие билеты. Я не слышу слов, но я чувствую, с каким волнением и гордостью он их произносит.

Фальшивка берет скальпель. Он ничем не обрабатывает лезвие, просто поднимает с пола и подносит к девушке.

Я не слышу, но могу прочитать по губам, как Рита молит о пощаде. Ее губы умоляют отпустить. Они складывают форму букв, понятную на любом языке. Она кричит «нет». А я никак не могу помочь ей.

Я бессилен.

И я не могу больше на это смотреть. Не могу больше видеть ее страдания, видеть в зеркале уродливое вспотевшее разгоряченное лицо Федора Петровича.

Я заставляю себя ослепнуть.

Просто приказываю себе не видеть.