Нерадивый Христов ученик хотел похоронить отца, который, конечно же, на тот момент не умер. Ученик намеревался вернуться в дом к старику-отцу и дождаться, пока тот мирно отойдёт. Но он, ученик, был избран. Как раз о том и говорил Иисус. Мёртвые не могут никого хоронить, конечно же. Мёртвыми Он назвал тех, кто не с Ним.
Невозможно помыслить о сравнении себя с Христом. И с Его учеником. Но Белкин совершенно точно не может и не будет хоронить Алексея Андреева, какую бы симпатию он к нему ни питал. И заниматься Владимиром Воловских, который формально жив, он тоже не может, хоть бы тот назначил ему ежемесячную зарплату. Белкин сделал всё, что смог, и он, в отличие от старика, жив по-настоящему, а не формально.
Тайны в самом деле копятся с невероятной скоростью. То, что Белкин разгадал пароль от андреевского ноутбука, – подлинное чудо. Но это случайность, Элохим, мы же понимаем. Точнее, не случайность, а Твоя милость. Кое-что удалось выяснить, кое о чём догадаться. Многое из узнанного действительно важно – по крайней мере, для Воловских. Но дальнейшая работа превратится в драку ради драки. Какая разница, украл ли Алексей чужой счёт из ресторана, случайно прихватил, или старик соврал, а их было там тринадцать человек? Что изменится, если мы внезапно выясним, с какой целью он подарил учительнице старую брошюрку? Положа руку на сердце, имеет ли сейчас значение причина, по которой бедный Алёша в припадке тоскливого полубезумия придумал себе близнеца Близнецова и написал за него несколько стишков? И откуда он выкопал эту фамилию? Ответы узнать страшно любопытно, но любопытство бессмысленно, бесцельно, выхолощенно, оно ни к чему не ведёт.
Если бы Алексей исчез в Петербурге – существовала бы надежда, что он найдётся. Либо он сам, либо его останки. Оставалась бы надежда. Микроскопическая. Но на что надеяться исчезнувшему в ночном египетском море? Точнее, на что надеяться тем, кто его ищет?
То, что «все лгут», – полбеды.
Каждый думает только о себе. Непереносимо.
И Алёша ничем от них не отличался – иначе бы и вёл себя со всеми по-другому. Фарида, несомненно, попала в цель: он не мог быть таким хорошим. Он действительно был так себе. Просто его окружали совсем слепые люди, которые даже не замечали, что он невнимателен, не особо воспитан и очень эгоистичен. Хотя, конечно, все замечали, что он – серая мышка. Но разве это про Алёшу? Это про них. Таким образом все пытались намекнуть на свою исключительность. За счёт Алёши, благо он не ответит. И он отражается в тех, кто рассказывает мне о нём, как в кривых зеркалах. Не потому, что они хотели бы нарочно как-то его исказить, а просто потому, что поверхность отражения изогнута их собственной природой.
Велика, велика вероятность, что он исчез именно там, в ночном море. Но возможно ли отыскать в нём маленького человека усилиями ещё пары маленьких людей, если целый пропавший самолёт не могут найти тщаниями нескольких государств? Никоим образом.
И нельзя найти движущие силы. Алёша вполне мог войти в море, как вошли в лодку ученики Христовы – вслед за Учителем. Но кто тогда учитель Алексея?
Ни за одним вопросом нет ответа. Это как в детстве на математике – сначала учили, что делить на ноль нельзя. Просто нельзя. Через год-другой оказалось, что не то чтобы нельзя; можно, но бессмысленно. Потому что решения нет. После знака «равно» – пустота и темнота. А ещё позже выяснилось, что и решение есть; впрочем, только для одного случая: когда делишь ноль на ноль. Но и тогда задавай этот вопрос, не задавай – а ответа не будет, потому что он: неопределённость. Что угодно. Любой ответ окажется правильным, но это не будет значить ничего. Так и я, деля свою сегодняшнюю ночь на ту последнюю Алёшину, получаю опять неопределённость. Любой ответ может подойти, но никогда не будет он ни единственным, ни окончательным. Ну и кому он нужен?
Контуры действительности размываются, всё покрывает белый шум.
Темно.
Темно и гулко.
И чуть тревожно.
Никто не отражается в воде. Нет никого.
Всё, всё вокруг безвидно и тщетно, и мрак над пропастью.
Другой так же стоит сейчас перед раскрытым окном. Смотрит в быстро густеющие с той стороны сумерки. Он видит: огромное море, крошечный человек, частица вечернего пейзажа на ещё хранящем солнечный жар пляжном песке, – и я, запутанный с ним волею судеб, вижу. Стой – с той стороны подступающей тьмы слышу я. Мироздание здесь неподвижно, прозрачно и отчётливо, как под резцом гравёра.
Читать дальше