Галина Щербакова - Огненный кров

— Ты чего помрачнела? — Она уже разливала чай. Все мысли были чайные. — Тебе было плохо со мной?

— Мне с тобой не может быть плохо, — тихо ответила она, — я, дура, почему-то решила, что люблю тебя за решеткой в темнице сырой. И даже раньше, когда ты вышел из машины… Но, извини, ошиблась…

— Господи! — сказал он, и она едва успела поставить чашку. Он стоял перед ней на коленях, целуя ноги. — У меня тогда тоже было два потрясения. Взрыв — и женщина с глазами дикой лани… Неизвестно, куда и с кем умчится. Я подумал: почему мне всегда не хватало таких женских глаз? У всех моих женщин — прости, ради бога, множественное число — в глазах ничего подобного не было. Фитилек, каганец, как говорила моя бабушка. А у некоторых вообще огарок. Огарок жизни. Все остальное в порядке, руки, ноги, даже 90–60–90 случались. Но без глаз. Без свечения ума и сердца. Сам их брал, дурак. Сам. Никто не насиловал. Ты — моя первая женщина. Отныне и навек, как сказали бы в прошлом веке, когда слова имели смысл и значение и им верили. Считай, что я, проклятый олигарх, из того старого времени, и верь мне, верь!

«Сдаюсь, — подумала она, — и пусть будет, как будет».

— Я представлю тебя своей бабушке, ты ей понравишься, но и она тебя непременно удивит, — сказала она.

— А мама у тебя есть?

— О боже мой! Конечно. Но ее хлопнуло по голове этим взрывом. Она знала, что я должна была быть там. Теперь у нее заскоки, стала вся рассеянно-всполошенной. Пришла, а она в кофте наизнанку, а губа накрашена только верхняя. У бабушки все это как-то мягче и даже интереснее. Спрашивает меня: «Ленина вынесли из мавзолея? Нет? Как странно. Он ведь так устарел в сущности своей. Пора на кладбище».

— А вот мои родители совсем наоборот. Упертые коммуняки. Был фантастический вопрос отца: «Ты со всех своих доходов платишь партийные взносы?» — «Папа, я не член…» — «Как? До сих пор? На такой ответственной работе?» Тут вмешивается мама: «Отец! Ты сдурел. Какие взносы? Какая партия? Он же у нас проклятый буржуин». Надуются оба и не разговаривают со мной. Я ухожу, а отец матери: «Захлопни за ним дверь покрепче». Но это не всегда. Я их люблю, и они меня. Но скажу тебе сразу: что разведусь и снова женюсь, про это я им не скажу. Буду приходить к ним с сыном, и пусть думают, что все по-прежнему.

— Избави нас бог, — сказала Татьяна, — от потери разума до смерти.

— Вот уж что не дано знать, то не дано. Дураки разум не теряют, это точно.

Позвонил муж, сказал, что идет с работы. Пришлось расходиться. Расставались так, будто шли на войну. Но ведь это было их первое расставание.

— Я сегодня же поговорю с мужем, — сказала Татьяна, — и с Варькой.

Она прижалась лицом к решетке лифта, слушая его движение вниз, и было — было! — страстное желание сбежать вниз и сказать: «Бери меня ни в чем и веди куда хочешь». С таким чувством вернулась в квартиру. Звонил телефон. Это была Варька.

— Я тебе трезвоню на работу. А ты дома.

— Да, вот так случилось.

— У тебя странный голос. Как не твой…

— С чего бы это?

— Вот и мне интересно.

— Это мой голос, успокойся. А чего ты мне трезвонила на работу?

— Да так. Пустяки. Мы решили с Укропом пожениться. Пустите жить или нам сразу искать квартиру?

— Вы что, идиоты? Кто это женится на первом курсе?

— Он на втором. И вообще, это ведь уже не ваше дело. Мы ведь уже в правовом законе?

— В чем, в чем? — засмеялась Татьяна. — Это воры бывают в законе. А не слабомыслящие барышни. Будем разговаривать дома. — И она положила трубку.

И тут же отдала себе отчет. Новость дочери ее — так она подумала — в сущности «не колышет». Она сама собирается замуж. Ей предстоит разговор с мужем, и это куда потрясительней того, что происходит с дочерью. Она сама когда вышла замуж? Едва окончив первый курс. Ну вот, думает Татьяна, и результат: не прошло и двадцати лет, а я уже хочу снова замуж. И это главное, что есть сейчас в моей жизни.

Старик Мирон стоял на башенке своего дома и смотрел в бинокль на небо. Он ждал вертолета. Он думал о том, что такое ожидание уже было в его жизни. Только тогда не было этой смотровой площадки на крыше, не было бинокля. Стояло несколько наскоро срубленных изб, и жила в них артель из девяти, без него, человек. Они приехали сюда с востока, где были удачливыми золотодобытчиками, а до этого мотали срок на северах. Их бригада из бывших зэков была на золоте лучшей. Но они все равно оставались клеймеными. Хотелось туда, где у них нет прошлого. Его потянуло сюда, на Южный Урал, где он родился, учился, где всю жизнь прожили его родители и дед с бабкой. И нигде, ни в тайге, ни на берегу океана, не пахло так, как здесь. Сразу, как теперь говорят, в одном флаконе — лес и вода, степь и горы. Дух степей, ветер гор и вкус леса, а временами, когда дуло с севера, и горечь Магнитки просто пьянили.