Анна и Сергей Литвиновы - Успеть изменить до рассвета

Нет, в своих письменных показаниях (во «второй тетради») Данилов не лукавил.

В изоляторе обращались с ним действительно хорошо. Никто его не только не бил, но и не кричал, не подвергал методам психологического воздействия. Сна не лишали, водой не пытали. Регулярно кормили и даже выводили на прогулку. Но все равно он был в тюрьме.

Первое время его допрашивали постоянно, изо дня в день. Менялись следователи. Были жесткие, встречались мягкие. В основном допросчиков интересовали две темы: «С какой стати он решил, что умеет прозревать будущее?» И, второе, главное: «Что он там, в будущем, видит и почему уверен, что это правда?»

На первый вопрос Алексей отвечал твердо и просто — только не хватало ему рассказывать длинную историю о тех опытах, что в начале двадцать первого века проводил олигарх Корюкин: «Откуда взялись мои способности, не знаю». На второй вопрос ответ также был прост: «О будущем стану рассказывать только первому лицу в стране — Никите Сергеевичу Хрущеву».

Наверное, если бы к нему применили сталинские пыточные методы, практиковавшиеся тут же, в Лефортове, еще пятью годами ранее, он бы раскололся. Мнения о собственной стойкости он был невысокого. Однако теперь, в конце пятьдесят седьмого — начале пятьдесят восьмого, следователи КГБ страшно боялись не только применять к задержанным методы физического воздействия, они опасались даже малейшего подозрения, что подобные методы ими применялись. Тем более что Данилов был на связи с самым первым лицом и наиболее грозным нынче борцом против нарушений «ленинских норм ведения следствия». Поэтому — да: следователи на него давили, но как‑то слегка растерянно, что ли. Опасаясь постоянно, не дай бог, пережать.

Одновременно (он узнал об этом потом) собирали о нем информацию, где только можно. Таскали в местный энский КГБ мать и даже бабушку. Вызывали туда его энских учителей и даже одноклассников. Частым гребнем прошлись по однокурсникам по институту. Особенно досталось соседям Валентину и Валерке. Их тягали на допросы не раз. Тем удивительней было, что Валька той тетради, которую под большим секретом вручил ему Алексей, не только никому не выдал, но и словом о ней не обмолвился — а ведь в ней множество ответов на расспросы компетентных органов содержалось. И впоследствии, надо заметить, забегая вперед, первая тетрадка к Данилову от Валентина благополучно, в целости‑сохранности, вернулась.

Допрашивали и Ларису. Она, не связанная никакими клятвами, о разговорах с Алексеем подробно рассказала — и тем дала следователям богатый, однако разрозненный материал. Попутно девушка заявила о собственном убеждении, что «Данилов — малый явно не в себе» и рассказала, что он якобы зарегистрированный психбольной. Разумеется, проверили и эту информацию — и она, конечно, не подтвердилась.

После мощного двухнедельного пресса, когда допросы шли с утра до ночи, менялись только следователи, Алексея вдруг оставили в покое. Еще пару недель ему не с кем было даже словом перемолвиться. Потом вдруг его перевели в другую камеру, из одиночки — в двухместную. Соседом оказался товарищ, чрезвычайно говорливый и задающий много‑много вопросов — о том, о сем, о пятом‑десятом. Сокамерник сидел, как он поведал, по статье о торговле валютой, и Данилов (как не порадеть товарищу‑зэку) проговорился, чтобы тот с долларами был поосторожней, а не то скоро за валюту станут расстрел давать. Тот сразу ухватился: «А почему так? А откуда ты знаешь?» — так что Алексей даже пожалел, что обмолвился. Замкнулся в себе, более откровенничать не стал. «Наседка» — вспомнился термин из «зэчьего» лексикона. Видать, следователи, не выудив информации прямым путем, взялись чертить кривые линии.

Не добившись более ничего, поменяли соседа на другого — якобы молодого поэта, только что из литинститута исключенного и сидящего за антисоветчину. Тот читал стихи, не самые плохие, и ни о чем не спрашивал — ждал, видать, что Данилов сам раскроется, душевно потянется. Не вышло у «кумов» и с ним. Алексей рассказывал соседу‑наседке истории из детства — приходилось только фильтровать, потому что в его реальном отрочестве была ведь и жвачка, и джинсы, и цветное телевидение.

Потом снова одиночка, каждодневные допросы. Но теперь — то ли он привык, то ли вопрошающие кураж потеряли — все шло как‑то обыденней, скороговоркой, без нажима.

Но пугали здорово: не заговоришь — будешь до смерти здесь сидеть. Или будешь молчать — шлепнем без приговора, никто и не узнает. Данилов, признаться, в один момент совсем пал духом, приготовился к худшему.