Владимир Кашин - Чужое оружие. По ту сторону добра. Следы на воде

Они подошли к машинам, и Келеберда, открыв дверцы «Жигулей», пригласил Коваля посидеть.

— Я думаю, — сказал Коваль, — что у Юрася Комышана не было мотивов для убийства Чайкуна. Что могло толкнуть на это молодого парня, перед которым только еще открывается жизнь? Да, реально он мог совершить преступление: был ночью на месте трагедии, имел под рукой ружье; но вовсе не доказано, что он воспользовался им и убил…

— Не доказано пока. — Келеберда сделал ударение на слове «пока». — Но беда наша, Дмитрий Иванович, что иногда совершаются немотивированные преступления, проявляется какой-то атавистический вандализм. Вот недавно убили в Бориславе таксиста. Не ограбили, машину не забрали, ничего… Просто воткнули нож между лопатками, зачем-то перетащили труп на заднее сиденье, заперли дверцы… Два парня… Когда допрашивали о причинах такого зверства, ничего толком не могли сказать. Да что я вам рассказываю, Дмитрий Иванович! Вы это лучше меня знаете…

— Думаю, что данный пример, Леонид Семенович, не имеет отношения к Юрасю Комышану… — не согласился Коваль. — Кстати, у меня появились некоторые дополнительные наблюдения. Возможно, и для вас они окажутся полезными. Козак-Снрый, рассказывают, не первый год гоняется за неуловимым браконьером… Так вот, этот губитель природы, очевидно, не кто другой, как медсестра Валентина, которую инспектор чуть ли не ежедневно видит в Лиманском и к которой иногда сам обращается за помощью. Он выслеживает неведомого, наглого дядьку, а браконьер — тихая девица.

— Интересно! — удивился майор. — И как же это вы, Дмитрий Иванович, установили? — В тоне Келеберды Коваль почувствовал недовольство, и его «интересно» прозвучало не совсем искренне.

— Вместе со сторожихой рыбинспекпии, — продолжал Коваль, — она придумала сигнализацию. Нюрка светом предупреждает приятельницу, куда поехали инспектора. А Валентина тем временем отправляется в противоположный конец лимана или плавней и там спокойно орудует. Явно, поделили весь район на несколько квадратов, и сторожиха включает свет — в зависимости от номера — один или несколько раз.

— Но это, наверное, видит не только медсестра?

— В том-то и дело, что нет. Мигание можно увидеть только сверху, с бревен, которые лежат над обрывом. Что-то там Самченко строить собирается, кажется лестницу к пляжу. Сторожиха сигналит из кладовушки в углу помещения, единственное окошечко оттуда смотрит на крутой склон, и потому свет виден лишь из одного места… Для меня долго оставалось загадкой, почему эта медсестра, как только стемнеет, взбирается на бревна, а потом вдруг подхватывается и шагает к воде…

Коваль заколебался: рассказать или нет Келеберде о странном сне, о черном тарантуле, и промолчал, — вдруг тот поймет его неправильно и посмеется в душе над «старческими странностями» отставного полковника.

— Пошел за ней и убедился… Да и объявилась эта медсестра в Лиманском, по словам Даниловны, всего три года тому назад, устроил какой-то родственник-медик. А инспектора три года как раз и ловят злоумышленника… И долго ловить будут, — засмеялся Коваль, — ветра в поле, щуку в море…

— Мда-а, — удивился майор. — Девка — бой! Придется подсказать рыбинспекции…

— А не могла она ночью на восемнадцатое выезжать в лиман и что-то видеть и слышать? Допросите.

— Какой резон? Сами говорите, что она всегда направляется в противоположный конец лимана или плавней. Но вызовем, спросим…

Келеберда явно был недоволен беседой. Вместо помощи Коваль увлекается какими-то пустяками. Да и то верно — пенсионер, дачник, сроки розыска и дознания над ним не висят дамокловым мечом. Тут осталось всего два дня, а конца-края делу не видно. Придется снова идти «на ковер» к начальству!

…Две машины, прощупывая дорогу ближним светом, медленно выехали на шоссе. Постояли какую-то минуту рядом, мигая огоньками подфарников, и, прорезав темноту длинными белыми ножами, разъехались — каждая в свою сторону.

Дмитрий Иванович сидел за столом возле балкона и, как всегда, оказавшись в тупике, «размышлял» на бумаге. Новых решений пока еще не было. Пульсировало, как жилка на виске, только одно слово — «четвертый». Он ставил к нему знаки вопросов, проводил линии; казалось, освещал прожектором то с одной, то с другой стороны. Вопросы, вопросы, вопросы! Нарисовал несколько ружей. И вдруг заметил, что уже рисует гуцульские топорики. Третий, четвертый… При чем тут топорики? Сам не знал. Это был хаос, который только со временем мог обрести какой-то смысл.