Вдруг Дорош почувствовал, что они уже рядом. Ничего не указывало на это, но было такое ощущение, что протянешь руку — и нащупаешь мокрый плащ Котлубая или Цимбалюка. Лейтенант скосил глаза и увидел Дубинского. Двое других товарищей лежали чуть поодаль и разглядывали гитлеровцев.
Дорош подполз к Пашке и зашептал ему на ухо:
— С «тигром» управишься?
Ефрейтор подмигнул: мол, а то как же!
— Пойдешь со мной. Я отвлеку внимание этих двоих, а ты возьмешь на себя водителя. Без шуму, понял?
Дубинский только блеснул ровными белыми зубами.
Цимбалюк и Котлубай уже исчезли в густом кустарнике, только узкий след остался в мокрой траве. Теперь они должны ждать.
Дорош переложил в наружный карман плаща парабеллум, проверив, есть ли патрон в патроннике. В левый рукав спрятал нож с разноцветной плексигласовой рукояткой — предмет зависти многих разведчиков. Этим ножом можно было бриться — настоящая золингеновская сталь, доведенная на кожаном ремне. Дорошу предлагали за нож даже новые хромовые сапоги, но лейтенант не колеблясь отказался. Он свалил им двух гитлеровцев, и расстаться с ножом было все равно что изменить другу.
За спинами танкистов еле заметно качнулась ветка и засвистел дрозд.
Дорош не прячась раздвинул кусты и вышел на поляну. Шел, помахивая только что сломанной веточкой, дружелюбно улыбаясь и насвистывая какой–то мотивчик. Дубинский крался в нескольких шагах от него. Остановился Дорош рядом с водителем, будто заинтересовался его работой. Тот лишь недовольно посмотрел, но не оторвался от гусеницы.
— Добрый день, господа, — начал Дорош, приблизившись, — не знаете ли вы…
Танкисты так и не услышали, чего хочет от них этот стройный обер–лейтенант в новом плаще: Котлубай и Цимбалюк сработали почти синхронно — только блеснули ножи.
Дубинский бросился к водителю, но тот успел что–то заподозрить, оглянулся, подняв тяжелую кувалду. Он размахнулся ею, пытаясь попасть ефрейтору в голову. Дубинский увернулся от удара, взмахнул кинжалом.
Немец оперся рукой на танк, схватился за рукоятку кинжала, торчавшего из груди, но тут подбежал Дорош и ударил его пистолетом в висок.
Дубинский с лейтенантом подхватили тело и потащили в кусты.
Вернувшись, ефрейтор осмотрел гусеницу и полез в танк. Через минуту из люка высунулось улыбающееся лицо Дубинского.
— Порядок, лейтенант, можно и до Берлина домчаться.
Дорош, не ответив, кивнул на гусеницу.
— А–а… — Ефрейтор пренебрежительно скривил губы. — И чего этот фриц так долго с ней возился?
Лейтенант приказал Котлубаю подогнать на поляну «мерседес», а сам пошел посмотреть, не засек ли их кто–нибудь. Но все вокруг было спокойно. Жалобно, очевидно сетуя на погоду, зачирикала птичка, но вдруг испуганно умолкла: Дубинский ударил кувалдой — загудело, застонало железо…
Когда «мерседес» выехал на поляну, ефрейтор закончил ремонт гусеницы. Снова залез в танк, рванул его, крутнулся на месте, едва не зацепив грузовик.
Дорош бросился чуть ли не под гусеницы, останавливая товарища, но Дубинский сразу дал задний ход. Открыл нижний люк и выполз из–под танка.
Лейтенант показал ему кулак.
— Лихач паршивый, — выругался он, — я это тебе припомню!
Но Дубинского никто не мог смутить: чувствовал свое превосходство — только он умел водить танк.
— Машина ничего… — похлопал ладонью по броне, — послушная.
Но Дорош уже забыл о его проделке.
— Тебе идти, Иван, — положил руку на плечо Цимбалюка. — Стащите с убитых комбинезоны и переоденьтесь.
— Зачем? — возразил Дубинский. — Еще и мыть их, а я же буду сидеть в танке.
— Исполняйте! — нахмурил брови лейтенант.
Дубинский знал: если лейтенант так супит брови — это серьезно. И понял: Дорош все–таки прав — а если их остановит эсэсовский патруль на подходе к переправе? Всякое может случиться, а береженого и бог бережет. Вслед за Цимбалюком юркнул в кусты, где спрятали трупы танкистов.
Пока они отмывали комбинезоны от крови и переодевались, Дорош начал разгружать «мерседес». Он осторожно передвигал ящики со взрывчаткой, будто она и правда могла сработать от грубого прикосновения. Потом Дубинский залез в танк, Цимбалюк передавал ему взрывчатку через верхний люк, он делал это ловко, улыбаясь, не мог не улыбаться, потому что иначе кто–нибудь мог бы подумать, что он боится: ведь в этот стальной гроб придется залезть именно ему и оставить его последним, если вообще удастся оставить…
Читать дальше