Ростислав Самбук: Мост

Тысячи и тысячи людей не знали, да и никогда не узнали, что все это движение стало возможным благодаря подвигу маленькой, микроскопической по сравнению со всей армией группки из пяти человек.

Трое из них добрались до условленного места над озером. В ясную погоду сосны, которыми зарос берег, отражались в прозрачной воде; сейчас их верхушки исчезали в тумане, клубившемся над озером, и ночь казалась еще тревожнее, полной непредвиденной опасности.

Трое лежали, накрывшись дождевиками, в сотне метров от берега, в сосняке, а двое пробирались лесом в километре от них.

Дубинский и Цимбалюк уже вышли на берег озера и повернули к селу. Изредка останавливались, и Цимбалюк крякал по–утиному — умолкал, прислушиваясь, и снова они бесшумно перебегали между деревьями. Наконец услышали в ответ осторожное кряканье, и через несколько секунд уже лежали под молодыми колючими сосенками.

Растянувшись на мокрой траве, Цимбалюк спросил у Дороша:

— Ну как? Видели?

Лейтенант тихо и довольно засмеялся:

— Еще как видели!

Дубинский быстро зашептал:

— Я танком свалил грузовик в реку… Мы ныряем, а фрицы плавают — кого деревяшкой по кумполу, кто просто так на дно… А потом по ним из пулеметов как вжарят!..

Дорош дернул его за брюки:

— Мокрые вы… Простудиться можно, да и вообще, подозрительно… Надо обсушиться.

— Не хватало нам только костра… — засомневался Цимбалюк.

Дорош встал.

— Пойдем в село, — решил он. — Оно в стороне от трассы. Помните, мы — оккупанты, побольше нахальства!

Село прижалось к берегу, собственно, не село, а хутор: полдесятка домиков между озером и проселком, соединявшим несколько таких хуторов, разбросанных на расстоянии пяти — десяти километров друг от друга. Крайний дом, у самого проселка, конечно, принадлежал богачу: покрыт железом и огорожен аккуратным деревянным штакетником.

Дорош перепрыгнул через забор, и сразу на него с рычанием бросился кудлатый пес. Он заставил лейтенанта отступить: стоя на задних лапах, лязгая цепью — ошейник сдавил ему горло, — пес хрипел от ярости, брызгал слюной на Дороша.

Лейтенант хотел обойти его, но цепь скользила по туго натянутой проволоке — пес охранял все подходы к дому и риге.

— Подождите, господин обер–лейтенант, — сказал кто–то за спиной. Дубинский не очень вежливо отодвинул Дороша плечом — и сразу пес упал на землю, заскулил и замолчал.

Дорош шагнул к двери и только поднял руку, чтобы постучать, как она открылась, из темноты вынырнула какая–то фигура в белом. Человек чуть не столкнулся с лейтенантом и сразу отступил в темноту дома, крикнув оттуда:

— Кто тут? Стой, не то стрелять буду!

«Ого, — понял Дорош, — тут обитает какое–то местное начальство…» Включил фонарик, узкий луч вырвал из темноты грузную фигуру в исподнем, но с карабином в руках.

— Говорите по–немецки? — властно спросил Дорош.

— Я служу полицаем… Господин офицер понимает меня? — сказал тот на довольно приличном немецком.

Дорош вошел в дом и поморщился — пахну́ло тяжелым духом несвежей рыбы и гнилой картошки.

— Кто еще дома? — ощупал фонариком стены передней. — Есть посторонние?

— Да бог милует, господин офицер, только жена, но она напугана…

— Открой… — Дорош показал на дверь, ведущую в помещение. Сам стал сбоку. — Ну быстрее!

Человек дернул за ручку, дверь со скрипом открылась.

— Прошу вас, можете не волноваться, мы уважаем власть!

Дорош, стоя за дверью, светил фонариком. Действительно, кроме жены хозяина, сидевшей на кровати, там никого не было. Позвал своих товарищей:

— Можно входить…

Хозяин зажег керосиновую лампу. Теперь Дорош лучше рассмотрел его: мохнатые брови, дряблые черты лица, смотрит настороженно, но улыбается угодливо. Вернее, делает вид, что улыбается: какая уж тут может быть приветливость, когда руки мелко дрожат то ли от злости, то ли от страха…

Ребята ввалились в дом, помня установку: держаться, как надлежит оккупантам. Сняли плащи, сложили оружие в углу. Дорош вышел на кухню, послал Сугубчика осмотреть чердак и только после этого приказал хозяину:

— Подними свою хозяйку. Мои солдаты промокли, им надо обсушиться, пусть затопит печь. Понял?

— Так, прошу господина офицера, прикажите солдатам выйти из комнаты, чтобы жена могла одеться.

Хозяйке не было и тридцати лет, и, насколько Дорош мог заметить, она была красива. Конечно, свинство — смотреть, как она будет вылезать из–под одеяла в ночной рубашке. И все же Дорош махнул рукой и возразил: