Малин Джиолито - Зыбучие пески

В руках я держу стаканчик с отвратительным кофе. Его могли бы спасти молоко и сахар, но не помню, чтобы мне их предлагали.

Я думала, меня отвезут обратно в изолятор. Все так думали. Машина даже приехала. Но судья поменял планы. Пробормотав стандартное «прения закончены… теперь суд удаляется для принятия решения, которое мы сообщим позже», он повернулся к Сандеру, кивнул обвинителю, и сказал: «Можете подождать здесь. Мы вызовем вас, когда закончим обсуждение».

Публика заволновалась, удивленная неожиданным решением. Все стали поворачиваться друг к другу и переговариваться, гадая, что за этим стоит. Я повернулась к Сандеру с вопросом «что это значит?» во взгляде. Мама повернулась к папе. Что это означает? Но ответа ни у кого не было, никто ничего не знал, и я подумала, что, наверно, эта процедура бывает только в случае простейших вердиктов, когда преступника сразу отправляют в тюрьму, потому что в их виновности нет никаких сомнений.

Слишком быстро. Я не хочу.

Мы встали и вышли.

Все кончено. Все.

Мне казалось, что меня сейчас стошнит. Прямо там. Но мне каким-то чудом удалось унять тошноту, присесть на стул и, судя по всему, согласиться на кофе.

Сандер не стал садиться. Блин где-то снаружи, отбивается от журналистов. Фердинанд нервно пишет что-то в телефоне, не знаю что, не знаю кому.

Сандер явно нервничает, не слышит, когда к нему обращаются. Я никогда не видела его таким нервным.

Он пытается налить кофе в пластиковый стаканчик, но стаканчик выскальзывает у него из рук, и кофе разливается по столу. Сандер матерится вслух. Что за черт!

Я впервые слышу, как он ругается.

Мы ждем час. Ничего. По прошествии часа Сандер наконец присаживается. Что-то читает в телефоне. Фердинанд смотрит на меня, предлагает коробочку со снюсом, я качаю головой, и она достает жевательную резинку с никотином, я беру четыре пластинки, сую в рот и начинаю жевать.

Еще двадцать минут.

Сколько еще нам ждать?

Мы ждем еще минут двадцать.

– Сколько еще? – спрашиваю я. Никто не отвечает. Я повторяю вопрос: «Долго еще ждать?». Я похожа на капризного ребенка, ноющего: «Когда мы приедем?»

– Мы не знаем, – отвечает наконец Сандер, не отрываясь от телефона. Он что-то читает. Как он может читать в такой момент? Что он читает? Мы ждем уже два часа и одиннадцать минут.

Затем раздается треск в динамиках. Называют наш процесс.

Сандер встает, кладет руку мне на спину, словно хочет подтолкнуть вперед. Это так ведут на казнь? С мешком на голове? Куда мы идем? Уже близко?

Мы подходим к нашим местам. Судьи уже за столом. Лена Перссон отодвинула стул назад и сидит, тесно сжав коленки и поставив ступни параллельно. Сцепленные руки на коленях. Председатель суда берет слово, и у меня в ушах начинает шуметь. Я не могу разобрать слов, не понимаю их значения, смотрю на Сандера, пока председатель суда говорит.

– Письменный вердикт будет готов позже, там будут подробно изложены основания принятого решения.

Что это означает? Что он говорит?

Папа втягивает в себя воздух. Кажется, что ему физически больно, как от удара в живот. На мгновение мне кажется, что он сейчас придет в ярость и начнет кричать, как когда он выходит из себя, но потом я слышу, что он плачет. Он плачет и плачет, и мама его успокаивает, но в ее голосе тоже слышны рыдания, и тогда я сама начинаю плакать.

Журналисты шепчутся все громче, вот они уже говорят открыто, перебивая друг друга. В зале суда стоит шум и гам. У председателя суда на столе лежит бумага, но он в нее не смотрит.

– Суд постановил, что обвинение признано несостоятельным по нескольким пунктам. Обвинитель не доказал, что обвиняемая каким-либо образом принимала соучастие в убийстве, подстрекательстве к убийству или попытке убийства, и эти обвинения должны быть сняты немедленно.

Мама с папой сидят по обе стороны от меня на заднем сиденье машины Сандера. Папа обнимает меня рукой, держит спину прямо, прерывисто дышит ртом, он не выпускал меня из объятий с тех пор, как судья объявил, что я могу ехать домой. Папа не выпускал меня, даже когда обнимал Сандера (держался за мой рукав), когда пожимал руку Блину (держался за плечо), когда обнимал Фердинанд (держал руку у меня на затылке), но та даже не поняла, что ее пытаются обнять.

Мама вся горит. Ее бьет мелкая дрожь. Она держит мои руки в своих и гладит меня по пальцам, по ногтям, по костяшкам, словно желая удостовериться, что они все целы и на месте, что я действительно здесь, что я не плод ее воображения. Время от времени она нагибается ко мне, просовывает руку под ремень безопасности и поправляет складки на моей одежде. Гладит по щекам, прижимается носом к моим волосам. Мы не разговариваем. Не говорим, что мы «рады». Никто не сказал «я люблю тебя» или «спасибо Господу». Папа бормотал «спасибо-спасибо-спасибо» всем, с кем он обнимался, он говорит «спасибо», а мама, обнимая меня, шептала «прости». «Прости-прости-прости». Она шептала это едва слышно, только я могла слышать эти слова, и я обнимала ее в ответ. Прости.