Татьяна Короткова - Тайна Олубару. Дети Бледной Собаки хранят свои тайны…

– Тогда давай прощаться…

– Ты помнишь маму? – неожиданно спросил старик, когда сын обнял его.

– Конечно, помню. Я всегда ношу ее фотографию в портмоне, – Дэвиду было жалко своего дряхлеющего отца, но что он мог поделать?

– Тогда ты должен выполнить мою просьбу ради памяти о ней. Возьми мои дневники, – Алекс сейчас и вправду выглядел как умалишенный, – И не забудь спросить меня: что значат рисунки…

Дэвид напрягся. Он читал все рецензии и отзывы на лекции отца. Алекс Томпсон слыл шарлатаном. Но, возможно, он был просто фантазером…

– Ладно, забудь, – больной почувствовал настроение Дэвида и отвернулся к стене, – А теперь иди.

Когда Дэвид уже переступал порог комнаты, Алекс крикнул ему в спину:

– Мои дневники! Прочти их. Они хранятся в семейном сейфе!

Эти дневники – три толстые тетради, исписанные мелким стремительным почерком отца, лежали сейчас в рюкзаке Дэвида. Она начал пролистывать их в самолете и увлекся чтением, будто приключенческим романом.

Как же жаль, что он был так глуп и не расспросил отца раньше… Но ничего…

Дэвид встал со своего раскладного стула, когда пустыня потемнела окончательно. Вытащил из сумки еду, поужинал. Затем залез в спальный мешок и уснул.

Перед сном он дал себе обещание, что сразу по возвращении в Калифорнию заберет отца из клиники и посвятит беседам с ним столько времени, сколько понадобится. Хоть всю оставшуюся жизнь…

Старик не сомкнул глаз всю ночь. С вечера его травили воспоминания. Зачем только он поддался своему миссионерскому порыву. Нет, зачем он вернулся в Америку! Если бы он мог предположить тогда, чем это обернется. Загадки всегда будут увлекать людей. Но нельзя развенчать все тайны. Нельзя.

Когда-то он узнал секрет, с которым не смог справиться. Этой тайной поделился с ним олубару, никогда не снимающий маску с лица. Почему догонский жрец выбрал именно его, Алекса, для своих откровений?

Старик повернулся на бок. Казенная койка тверда, как брошенная на землю циновка. Ночами в клинике для душевнобольных ему было особенно тяжело: он оставался один на один со своими мыслями, в которые, как ядовитые стрелы врагов, внезапно вонзались чьи-то страшные крики. Поначалу у Алекса от этих полуночных воплей, усиливающихся во время полнолуния, замирало сердце. Сейчас ничего, привык. У каждого из пациентов, годами находившихся здесь, были свои причины кричать по ночам.

Алекс по ночам плакал. Его угнетала не обстановка, от которой можно было и впрямь сойти с ума. Угнетала мысль о собственной ошибке. Ошибке, которая, видимо, стоила жизни его жене. Если бы он не увез ее с родного плато, она по-прежнему оставалась бы живой, ее удивительный молодой румянец по-прежнему играл бы на черной коже.

– Тайна должна оставаться в колодце твоего сознания, только там она может сиять чистым светом, – предупреждал его жрец, – а если ты вынесешь тайну наружу, она потеряет свою силу, умрет в твоих руках. Тайна должна светить только избранным.

Он не послушал учителя. Лилит умерла не из-за смены климата, конечно…

Когда он вернулся домой со своей Лилит, так он называл ее с той самой ночи в Дженне, Америка встретила его с прохладцей. К браку с неграмотной африканкой знакомые отнеслись с вежливым недоверием, и Алекс быстро сам охладел к прежним связям. Тем более что за пять лет его малийской жизни в Калифорнии многое изменилось. Хотя, возможно, внешние перемены были не так очевидны, как его собственное внутреннее перерождение. Возвращаться не было смысла, теперь-то он знал это точно. Ведь Африка, настоящая черная Африка, поглотила его без остатка.

Он проникался любовью постепенно, но неумолимо. Каждая следующая минута, проведенная на плато, была для него откровением: здесь самое необычное казалось обыденным, а все повседневное поражало своей спокойной вселенской простотой.

Ему следовало стать частью красоты в простоте. А он вернулся сюда… Зачем? Тайна должна была оставаться на дне колодца…

Когда Лилит умерла, просто не смогла проснуться однажды утром, он, наконец, понял. Долго держал ее остывающую черную ладонь в своей ладони. Ему самому казалось, что и его душа отделилась от тела. Он заметил через какое-то время, что в комнате полно людей, они что-то говорят, обращаясь к нему, вот врач в белом халате поднял стеклянный шприц и пустил из его иглы тонкую струйку лекарства…

Алекс не мог пошевелиться, тело оцепенело, утратило волю к движению. И вдруг он увидел, как руку со шприцом отвела в сторону другая, маленькая, рука. Десятилетний сын смотрел на него и, широко раскрывая рот, то ли громко говорил что-то, то ли кричал. Но до Алекса не доносилось ни звука.