Виктория Платова - Что скрывают красные маки

Когда Женя Бахметьев успел стать наркозависимым?

Хорошо. Это была не птица. Это точно была не птица. Я не знаю, что это было.

Я помню девочку. У нее светлые волосы. И зеленое платье. На нем — красные маки. Маки.

Это не птица. Я не знаю, что это.

Мама никогда не спит. Она боится, что ночью из меня выйду второй я. Убегу в лес. И никогда не вернусь.

Я не знаю, что это.

Шух. Шух. Шух. Это у меня на лице. Черное, холодное. Растет. Шухшухшухшух. Это имя.

Адорабль. Оншонто. Адорабль. Оншонто.

Мама никогда не спит. Потому что я потерялся. И никогда не найдусь.

Волосы Вероники. Тук-тук. Так-так. Сартар. Ошхона. Оншонто.

Шухшухшухшух.

Я не знаю, что это.

Это птица. Птичка. Мама. Я не хочу больше видеть ее.

Я не хочу этого видеть.

Это не Яна. Не ее голос. Да и не может дипломированный психоаналитик нести такую околесицу, разве что — ее клиенты, погруженные в глубокий гипнотический сон. Интересно, практикует ли гипноз Яна Вячеславовна Вайнрух? Да, так и есть. Вот маленький диктофон у нее на коленях. Абсолютно бредовый поток сознания, хотя голос знаком Бахметьеву.

Это голос Коли Равлюка.

Нижняя часть лица птицы Алконост стянута чем-то белым, вот она и молчит. Впрочем, насчет белого Бахметьев не совсем уверен. Он просто не видит губ Яны, как бы ни напрягал зрение. А увидеть их необходимо, ведь за ними прячется все то, что он так любит, успел полюбить: серебряные колокольчики. Бахметьев жить не может без ее смеха, без ее голоса — он волнует и успокаивает одновременно. Они должны о многом поговорить. Вот только о чем? Обо всем на свете. Почему-то теперь Бахметьеву кажется, что он часами болтал с Яной, днями. И ничего лучше, ничего упоительнее этого быть не может. Они — друзья, они больше, чем друзья. Подтверждением тому — голос Яны, знакомый до последнего тихого звука. Тогда почему она молчит?.. Может быть, губам, скрытым за белой пеленой, нужно помочь?

Да. Их нужно спасти.

Шухшухшухшух.

Я не знаю, что это.

Это птица. Птичка. Мама. Я не хочу больше видеть ее.

Я не хочу этого видеть.

Это голос самого Бахметьева, странно, что он не понял с самого начала. Такое бывает, когда слышишь свой голос со стороны.

Обычно Яна сразу же откликалась на него, колокольчики звенели и звенели, — но теперь она молчит. Это неправильно. Несправедливо. Гибельно. Неизвестно для кого больше — Бахметьева или самой Яны. Наверное, и для нее тоже: глаза девушки теперь полны невыразимого ужаса. Сейчас все кончится, сейчас. Нужно только правильно выбрать место в этой белой пелене — и разорвать ее, разрезать. И губы, которые так нравятся Бахметьеву, окажутся на свободе.

Птица Алконост, я знаю, как тебя спасти.

Ну вот. Пелена больше не сопротивляется, хотя поначалу едва не опрокинула Бахметьева. Но он удержался и даже применил силу, и сделал все в точности так, как задумал. И пелена не белая. Красная. Карминно-красная. Любимый цвет Жени Бахметьева, хотя до сих пор он даже не подозревал об этом… Да нет, подозревал. Но теперь это не важно. Теперь, когда я спас тебя, мой Алконост. Моя птичка-красноголовка.

НАЧАЛО АУДИОЗАПИСИ

— Наш разговор будет записываться на пленку. Вы не возражаете, Анна Дмитриевна?

— В очередной раз нет, Ковешников. Не возражаю.

— Вы знаете, что вам вменяется в вину.

— Я рада, что девочка осталась жива.

— Вы не обязаны свидетельствовать против себя.

— Я обязана повесить всю вину на тех, кого уже нет в живых?

— Нет.

— Я не знаю, рада ли я, что девочка осталась жива. Как вы догадались, что у меня в этом деле есть свой интерес?

— Вы были слишком пристрастны, когда мы разговаривали о серийных убийствах. Но в вашем случае речь не шла о серийном убийстве, не так ли? Учитывая некоторые ваши запросы в архив МВД.

— Вы не меняетесь, Ковешников. Такой же дремучий идиот, как и два месяца назад.

— Я всего лишь эмоционально глух, а это — не одно и то же.

— Это и были серийные убийства, вы до сих пор этого не поняли? Одно убийство запустило серию. И вы знаете, чем это закончилось.

— Чем бы ни закончилось — совершившие то, первое убийство, избегнут наказания. За давностью лет.

— Я жалею, что девочка осталась жива.

— Ничего изменить невозможно.